— Да!
— Здесь неподалеку тяжело раненный подполковник, шевелить боимся, прошу оказать срочную помощь!
Раненый лежал на опушке молодой березовой рощи. Вокруг него склонилось несколько человек. Кто-то светил карманным фонариком. Боец вскрытым индивидуальным пакетом прижимал поверх разорванной гимнастерки обильно кровоточащую рану.
— Пропустите!
Рубцова опустилась на колени, быстро разрезала гимнастерку, нательную рубашку.
Рана была штыковая. Евгения Григорьевна поняла, что она глубокая, проколото левое легкое вблизи сердца. У раненого большая потеря крови и продолжающееся кровотечение. Дело серьезное. Может начаться пневмоторакс, попадет воздух в плевральную полость, сдавит сердце — смерть. Осторожно накладывая герметическую повязку, Евгения Григорьевна подняла взгляд на лицо раненого. Он был без сознания. Синие круги под глазами, плотно сжатые губы.
— Могильный! Яков Порфирьевич! — взволнованно проговорила Рубцова.
— Да, — ответил находившийся рядом батальонный комиссар, — вы знакомы с подполковником?
— Неделю назад Яков Порфирьевич выступал на юбилее второй стрелковой дивизии в Осовце. Почему он здесь? Что с Осовцом, где дивизия?
— Ничего не знаю. Могильный был в командировке, мы с ним вместе возвращались в Осовец.
— Рана нанесена штыком! Как же так?
— Дивизию, стоявшую в Волковыске, на марше к границе атаковала немецкая авиация. Кто уцелел — в лес. Могильный из этих групп отряд собрал. А тут немецкий десант. В нашу форму поодевались, сволочи! По-русски отлично шпарят! Мы в бой вступили. Подполковник впереди. А потом все смешалось: где наши, где диверсанты? Не поймешь. Один в красноармейской форме бросился на Могильного, крикнул: «Нас предали!» — и штыком в грудь. Исчез моментально диверсант… Подполковника вынесли..
— Положите раненого в машину. Осторожно! Не трясите! — сказала Евгения Григорьевна, встала и пошла следом. Щемящая боль за Федора сдавила сердце. Что с Осовцом? Могильный не проскочил, значит, окружена крепость. «Жив ли Федор? Цела ли дивизия?» — уже в который раз спрашивала себя жена генерала Рубцова и не находила ответа.
Дальнейший путь лежал на Барановичи. По дороге на всем протяжении движения колонны стояла стена густой серой пыли. Она оседала на лицах людей, мешала дышать, проникала в легкие, вызывая удушливый кашель. Особенно тяжело приходилось раненым. Измученные не прекращающимся вот уже четвертые сутки движением, в серо-бурых от пыли и ссохшейся крови бинтах, страдающие от боли, которая усиливалась от тряски на разбитых дорогах, они с ненавистью глядели в небо, на рыжее, ослепительно жаркое солнце. Сейчас именно оно было их злейшим врагом. Солнце мучило жаждой, иссушало последние силы.
Чтобы дать раненым хотя бы небольшой отдых, колонна свернула с дороги в густой перелесок, углубилась в его прохладную зелень и остановилась. Не прошло и получаса, как по шоссе промчался отряд вражеских мотоциклистов. Значит, в Барановичах немцы. Дороги впереди нет.
Растерянность и отчаяние исказили лица людей. Батальонный комиссар, тот самый, что вместе с Могильным вступил в бой с немецким десантом, предложил такой план: всем, кто может идти, небольшими группами пробираться на восток, тяжело раненных разместить в деревне Большая Извянка (там еще немцев не было), а машины уничтожить…
Неожиданно низко над лесом пролетел немецкий самолет. Летчик заметил колонну машин, сделал круг, спикировал, и на головы людей одна за другой упало несколько бомб. Когда самолет улетел, все увидели, что батальонный комиссар остался лежать на траве. С огромным усилием он пытался приподняться. Люди подбежали к комиссару, он был тяжело ранен… Осколком задело и Рубцову; теперь идти пешком она не могла.
Комиссара и еще пятерых с тяжелыми ранениями солдат легко раненные бойцы устроили в деревне. А для подполковника Могильного и Евгении Григорьевны они соорудили в лесу просторный шалаш, оставили им кое-какие продукты, медикаменты.
— Спасибо, друзья! — говорил слабым голосом Могильный, прощаясь с бойцами. — Отлежимся немного и — к своим. Не может быть, чтобы не дошли. Я ж эти места хорошо знаю. В гражданскую с белополяками здесь воевал. Ну, счастливо вам!..
Подполковник верил в свой крепкий организм, в то, что удастся выйти к своим, и это удесятеряло его силы. Рана быстро стала подживать. Уже на шестые сутки, делая очередную перевязку и, не заметив признаков загноения, Евгения Григорьевна с радостью объявила Могильному:
— Еще неделька, и мы с вами, Яков Порфирьевич, пойдем… к своим.