Когда Самсонов после академии служил на Кавказе, ему довелось слышать предания недавней старины о покорении немирных аулов. А Польша, куда он попал потом? Разве среди поляков мало встречалось враждебно настроенных? И все держится на армии, империя еще не перебродила, не присиделась как всадник в седле, еще десятки лет торговать храбрым Головащенкам, строить пути железнодорожникам, держать кордоны противочумной охране. Велика ты, матушка-Россия, и по-всякому понимаешь - на русском, польском, грузинском, персидском. Но привыкла с Батыевых времен, что человек - это песчинка, и несет твой ветер эти песчинки бессчетно. Ибо армия твой хребет. Мыслишь ты силой и чувствуешь силой. А другого пути нет. Если суждено тебе когда-нибудь измениться, если прогресс откроет способ обогащения твоей руды, тогда империя разлетится на части, и неведомо, что уцелеет.
Забравшись в этакую неизвестность, Самсонов очень удивился.
Надо же, как отразилась чувственность Володи на нем.
Он отложил папку четвертого отделения, взял письмо консула Михайлова из персидского города Турбети-Хейдери о четырнадцателетнем сыне правителя провинции Бехар Щуджа. Консул писал: "В Хоросане, как на арене борьбы русско-английского влияния, Шуджа всегда стоял на стороне, вызывал всякую поддержку нашим интересам". Самсонов поставил резолюцию: "Принять в кадетский корпус на казенный счет без предварительных испытаний". И судьба мальчика решилась. Привезут его в Ташкент, поселят на квартире, отдельно от русских кадетов, оденут в мундирчик, и будет он на чужбине постигать науки и военную дисциплину.
Самсонов вспомнил Киевскую военную гимназию, и стало грустно.Тогда кончилось детство, оторвали его от матери и отдали ей, матушке-России, навсегда.
"А тебя мы пожалели, - подумал он о Володе, учившемся в обычной гимназии. - Ты пока вольная птица".
Прочитав штабные бумаги, Александр Васильевич взялся за папку с документами о Туркестане. В июне исполнялось пятьдесят лет покорения края, из "Туркестанских ведомостей" просил что-нибудь написать. Но ему ли писать? Какие исполины предшествовали ему! Черняев, Скобелев, Кауфман... А скромные исполнители, такие как Генерального штаба Корнилов, исследовавший границу с Афганистаном и оставивший прекрасные карты? Таких было десятки.
В папке желтел костянной нож для бумаг, вложенный туда как закладка. Отведя в сторону кипу документов, исписанных черными чернилами каллиграфическим почерком старых писарей, Самсонов прочитал: "Когда горы достаточно были обстреляны горным орудием и стрелками с обеих сторон, полковник Яфимович приказал штабс-капитану Каневскому двинуться на штурм. Неприятель защищался с необыкновенным упорством, по всему гребню обеих вершин были устроены из камней траншеи, откуда штурмующие были встречены градом камней и пуль, и по мере того, как штурмующие занимали одну траншею, привычный к горам неприятель перебегал в другую, из которой опять можно было выбить его только штыками.
Громадные камни, несясь с неимоверною быстротою, уносили за собой все, что попадало на пути, так что раненые летели вниз и уже внизу поддерживались находящимися там стрелками, не допускающими их скатывания в Зеравшан, тогда как неприятельские трупы один за другим летели прямо в пропасть".
Этот рапорт начальника Зеравшанского отряда напомнил Самсонову Японскую кампанию, бой у деревни Бенсиху, где крутые сопки возле реки были покрыты траншеями японцев, а наши стрелки отчаянно лезли вверх.
Как всегда на бумаге, геройство впечатляло, тогда как на войне никогда не было никакого геройства, а что и было, так злоба или отчаяние или страх перед начальством. Вспомнилось полное голубоглазое лицо Ренненкампфа, с молодецки закрученными усами, дышавшее бесстрашием. Храбрый генерал ходил в цепь с маузером как корнет, но под Бэнхису не дал Самсонову батальона в поддержку - и тысячи солдат легли зря.
Александр Васильевич знал о военном положении России многое. Его жизнь давно принадлежала России-матушке и государю, - с августа 19 числа 1875 года, когда он принес присягу будучи шестнадцатилетним юнкером унтер-офицерского звания. Еще не было на свете Екатерины Александровны, а нелюбимый ею Яков Григорьевич Жилинский был удалым удальцом, лучшим в училище воспитанником.
Вспомнив Жилинского, который тогда был его другом и защитником и потом превратился в соперника, Самсонов ощутил горечь. Было жалко юности и стыдно за это невоенное, расслабляющее чувство.
Он закрыл глаза, поглядел туда, откуда веяло болью. Сегодня был праздник. На черных мраморных досках в церкви училища вырезаны золотыми буквами имена бывших юнкеров. Он будто увидел их снова:
Дубровский Петр. Подпоручик. Выпуск 1825 года.
Убит на штурме крепости Ахалупка 15 августа 1828 года....Киреевский Петр. Корнет. Выпуск 1830 года.
На штурме Варшавских укреплений 26 августа 1831 года получил пятнадцать ран пиками и саблею в голову, от которых в тот же день умер.
...Вревский барон, Павел. Генерал-адъютант. Выпуск
1828 года. Убит ядром 4 августа 1855 года в сражении против турок, англичан и французов при реке Черной.
Разные годы, разные дела, родные имена. Ведь те золотые буквы издавна сулили и ему подобную судьбу и вечную жизнь в памяти армии.
- Откуда, зверь? - раздался громкий веселый голос молодого Жилинского.
Александр Васильевич не раскрыл глаз, зная, что давно нету того рослого сероглазого юноши с мужественным лицом. А юнкер Самсонов, большой, сильный, оставляющий впечатление увальня, вытягивается смирно перед строгим старшим вахмистром.
- С Киева, - быстро, на малороссийский манер отвечает Самсонов, и ответ звучит для петербургского слуха так: " З Кыева".
- Плох доклад, - говорит Жилинский. - Очень плох. Развернуться и отдать рапорт по форме.
Самсонов поворачивается, отходит на четыре шага, четко разворачивается и "дает ногу", пройдя печатно четыре шага.
- Самсонов Александр прибыл из Киевской военной гимназии для обучения наукам в Николаевском кавалерийском училищи.
- Из Кыевской? - Жилинский улыбается. - Тарас Бульба?
- Самсонов Александру, - повторяет Самсонов. У него есть только это имя, и он показывает - не принял шутки.
- Явиться на лишнее дневальство, - командует Жилинский. А потом этот властный старший вахмистр на занятиях по верховой езде и рубке щашками помогал Самсонову. Твердой железной рукой он сжал самсоновские пальцы, державшие ручку шашки, чуть повернул его кисть и, взяв свою шашку, попросил Самсонова рубить. Самсонов несильно ударил. Жилинский легко отбил и потребовал не манкировать, а рубить по-настоящему. Тогда Самсонов ударил вполсилы - Жилинский снова легко отбил и больно ударил клинком плашмя ему по плечу. Самсонов от неожиданности рыкнул и размахнулся, что было силы. А Жилинский, отступив на шаг, уклонился.
- Ну? - улыбнулся, обнажив длинные, чуть скошенные зубы, подзадорил он младшего юнкера. - Руби! - Поиграв, он показал Самсонову удары и защиту.
Спросил:
- Тяжело?
- Тяжело, - сознался Самсонов. - А главное - несправедливости много. Старшие придирками изводят.
- Терпи, - посоветовал Жилинский. - Через год сам станешь старшим, будешь повелевать. Офицеру надобно уметь две вещи: подчиняться и повеливать... Ну-ка, защищай правую щеку, налево коли, вниз направо руби!
Вскоре Жилинский, будучи дежурным по эскадрону, ночью разбудил Самсонова, приказал одеться и заставил поправить неровно повешенную на подставку каску, глядевшую орлом не на икону, а куда-то вбок.
Самсонов подчинился, но потом на занятиях фехтовал с такой яростью, что Жилинский попятился, прижатый к колонне, едва ускользнул от удара, а шашка, хлестнув по мрамору, сломалась.