Генерал Карасс был поставлен в самое затруднительное положение, так как не знал общего состояния дел, а также личного состава администрации и полиции; «передавая должность, генерал Клейгельс не нашел нужным облегчить задачу своего преемника: он ограничился исполнением одной лишь формальности и немедленно устранил себя от всех дел»180. Более того, генерал-губернатор свое решение передал в такой редакции, что были сняты все охранно-полицейские посты в городе. Только после того, как Карасс телеграфировал в Петербург, прося инструкций, и получил прямой приказ применять силу для восстановления порядка, в город были введены войска и установлены войсковые посты со знаками на груди, указывающими на их полицейские полномочия.
На Украине о Манифесте стало известно 18 октября. В этот и последующие дни во многих городах состоялись массовые демонстрации. Возле Киевского университета собралась десятитысячная толпа во главе со Шлихтером. Затем все направились на Крещатик к городской думе. На коне ехал Шлихтер с красным бантом и при остановках держал антиправительственные речи, «разоблачая» царский манифест как обман народа, призывая к «полному свержению самодержавия»181.
Участниками толпы были изорваны находившиеся в зале думы императорские портреты, а также поломаны зерцало и царские вензеля, размещавшиеся на думском балконе. Здание перешло во власть членов крайних социал-революционных партий и сочувствующей им еврейской молодежи.
К вечеру новости о поруганных символах власти быстро разнеслись по всему городу. На Александровской площади появилась первая группа манифестантов с портретом императора, певшая гимн. Это было начало еврейского погрома, который в своей первоначальной стадии имел характер мщения за поруганное национальное чувство, а в конечной, при поддержке черносотенных организаций, – вылился в настоящую оргию грабежей, насилий и убийств, обращенных прежде всего против евреев – принадлежавших им фабрик, магазинов, домов.
По свидетельству очевидцев и по отзывам должностных лиц, в дни погрома поражало бездействие, близкое к попустительству, которое было проявлено и войсками, и чинами полиции. Картина погрома во все дни была одна и та же: полиция почти отсутствовала, войска медленно двигались по улицам, обстреливая дома, из которых раздавались выстрелы, а по обеим сторонам улицы беспрепятственно грабились еврейские магазины и квартиры. На обращения и просьбы о помощи частных и должностных лиц от военных слышались стереотипные ответы: «…нам не положено»182.
Генерал Безсонов спокойно смотрел на происходящий погром, не принимая никаких мер к его прекращению. Солдаты, не получая приказаний, группами бродили среди толпы, не зная, что делать. Безсонов стоял в толпе погромщиков и мирно беседовал с ними: «Громить можно, говорил он, но грабить не следует»183.
Полицмейстер Цихотский также не принимал никаких общих мер к направлению деятельности подчиненных ему органов полиции. Его попытки прекратить погром ограничивались словами, обращенными к грабителям: «Расходитесь, господа». На начальника полиции не обращали внимания, ободряя друг друга: «Не бойся, это он в шутку», а иногда кричали в ответ «ура»184.
Наконец 20 октября военными было сделано распоряжение «оцеплять и задерживать всех громил», и с этого дня погром был быстро подавлен и к вечеру полностью прекращен.
Таким образом, отказ Клейгельса от своих полномочий по охране правопорядка в городе и передача их военным стали главной причиной неопределенных взаимоотношений между гражданскими и военными властями. Генерал-губернатор самоустранился, не дожидаясь прибытия своего заместителя. В результате создалось положение, при котором военные признавали возможность оставаться в положении сторонних наблюдателей в то время, когда на их глазах совершались противоправные действия. Чины же полиции, ссылаясь на состоявшуюся передачу гражданским начальством «его полномочий» в руки военных властей, на обращенное к ним требование прекратить беспорядки возражали, что они ничего не могут сделать, так как вся власть перешла к военному начальству185.
Картина в Киеве отражала ту обстановку, которая, по сути, сложилась во всех южных городах России. Чем больше было население города, тем крупнее были выступления и шире проявлялась деятельность войск и администрации в их подавлении. Если же рассматривать периферию, то там, по выражению П.А. Столыпина, вообще царил сплошной мятеж: «Почти ни одной уцелевшей усадьбы. Поезда переполнены бегущими… Войск мало и прибывают медленно. Пугачевщина!»186