Дополняя портрет Эйзенхауэра, С. Амброуз продолжал: «Голос его был глубок и громок. В разговоре он живо жестикулировал, отсчитывая на пальцах свои аргументы. Его способность концентрироваться развилась сильнее, чем когда бы то ни было. Взгляд его внимательных голубых глаз приковывал слушателя…
Эйзенхауэр обладал живым умом, идеи теснились в его голове, поэтому речь иногда была слишком быстрой. Весь его облик буквально излучал уверенность в себе. Он хорошо исполнял свое дело и знал это, а также знал, что его начальство видит его достоинства. Он был готов к выполнению трудных задач, к ревностному служению армии и нации»[122].
А пока Эйзенхауэр готовился к грандиозным военным маневрам, равных которым не знала история вооруженных сил страны. Из двухмиллионной армии, созданной к тому времени в США, в этой операции, максимально приближенной к боевой обстановке, участвовало 400 тыс. человек, около. 800 самолетов, большое количество танков и другой военной техники[123]. Известные вашингтонские обозреватели Дрю Пирсон и Роберт Аллен, освещавшие ход маневров, сообщили читателям, что Эйзенхауэр «разработал и осуществил победоносную стратегическую линию»[124]. Огорчало одно: даже на маневрах ему вновь была отведена не командная, а штабная роль.
Начальник штаба армии США генерал Маршалл после окончания этих учений утвердился в своем мнении об Эйзенхауэре как о перспективном военачальнике. Вскоре после завершения маневров Маршалл попросил сотрудника своего штаба Марка Кларка порекомендовать десять кандидатур, из которых можно было бы выбрать начальника оперативного управления штаба армии США. Кларк, не задумываясь, ответил, что в его списке будет стоять только одно имя – Дуайт Эйзенхауэр. Очевидно, мнение Кларка, его старого товарища по Вест-Пойнту, соответствовало точке зрения самого Маршалла, потому что Айк вскоре был утвержден в этой должности.
Авторы критических исследований жизни и деятельности Эйзенхауэра часто сожалеют, что Маршалл не написал своих мемуаров, и поэтому осталось неясным, как он лично относился к Эйзенхауэру. Чайльдс считает, например, что это отношение было далеко не лучшим. В частности, в виде аргумента он ссылается на то, что Маршалл был единственным, кто выступил против выдвижения Эйзенхауэра кандидатом в президенты[125].
Этот аргумент относится к совершенно другому периоду, что же касается военных лет, то все источники подтверждают, что Маршалл высоко ценил военные способности Эйзенхауэра и соответствующим образом относился к нему. Помимо других качеств, Маршаллу импонировала такая черта Дуайта, как готовность откровенно высказать свое мнение. Показательно, например, что после событий в Пёрл-Харборе он был первым, кто со всей определенностью заявил Маршаллу о невозможности впредь удерживать Филиппины[126].
22 июня 1941 г. фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз. Началась Великая Отечественная война, невиданная в истории по масштабам военных действий, по массовому героизму и самопожертвованию, которые проявил в годы этих тяжелейших испытаний советский народ. С первого дня Великой Отечественной войны и до безоговорочной капитуляции фашистской Германии огромный советско-германский фронт был главным театром военных действий. С беспримерным героизмом ведя упорнейшие бои, советские Вооруженные Силы отражали натиск врага.
Судьба Второй мировой войны решалась на Восточном фронте. Это стало очевидным с самого начала боев на советско-германском фронте. И тем не менее в политике правящих кругов США, несмотря на то что национальные интересы страны требовали разгрома фашистской Германии, продолжала сказываться инерция антисоветского внешнеполитического курса предвоенного периода. Суть этой политики сводилась к поощрению германского и японского милитаризма, агрессивных действий стран фашистского блока, направленных против СССР. Закон о нейтралитете, принятый конгрессом США в 1935 г., политика «умиротворения» агрессоров, проводившаяся правительством США в отношении Германии и Японии, мюнхенский сговор – таковы были важнейшие внешнеполитические вехи антисоветского курса западных держав. США пока находились вне войны, но неумолимо приближался день и час расплаты за политику «умиротворения».
В воскресенье, 7 декабря 1941 г., с утра Эйзенхауэр посетил свой офис, чтобы завершить кое-какую работу перед поездкой с Мэми в Вест-Пойнт, где в это время учился их сын Джон. Вернувшись домой и намереваясь в три часа вновь отправиться на работу, Дуайт прилег отдохнуть и попросил, чтобы его никто не беспокоил. Мэми включила в одной из комнат радио и стала слушать репортаж о футбольном матче. Вскоре передача была прервана, и взволнованный голос диктора объявил о нападении японцев на Пёрл-Харбор. Мэми бросилась в спальню к Дуайту. Она не успела войти в комнату, как возле кровати мужа зазвонил телефон. Мэми слышала краткие реплики Эйзенхауэра: «Да? Когда? Да, сэр!»
Это была война! 14 декабря по вызову Маршалла Эйзенхауэр прибыл в Вашингтон. 19 февраля 1942 г. он был утвержден в должности начальника управления планирования военных операций штаба армии США[127].
В Москве с напряженным вниманием следили за тем, какова будет реакция Берлина на Пёрл-Харбор. И декабря иностранные агентства сообщили, что вечером в рейхстаге Гитлер произнесет важную речь.
В. М. Бережков, принимавший участие в качестве переводчика советских руководителей во многих международных встречах и переговорах в предвоенный и военный период, был свидетелем реакции И. В. Сталина и В. М. Молотова на речь Гитлера.
11 декабря В. М. Бережкова вызвал к себе Молотов и сказал, что «товарищ Сталин интересуется этой речью и хочет поскорее знать ее содержание». Радиоприемник был быстро настроен на берлинскую волну, Молотов и Бережков с напряженным вниманием вслушивались в речь «фюрера германского народа».
«Спустя минут десять после того как Гитлер начал речь, – вспоминал Бережков, – на письменном столе зазвонил зеленый телефон – это был аппарат, по которому мог звонить только Сталин. Быстро подойдя к столу, Молотов снял трубку. Вопросов я, естественно, не слышал, но, хотя мое внимание было сосредоточено на приемнике, все же каким-то вторым слухом улавливал, что отвечал Молотов: – Да, уже начал… пока общие фразы… Еще неясно, что они решили…»
Напряженное внимание, с которым Сталин ждал речь Гитлера, объяснимо: решался важнейший вопрос Второй мировой войны.
«Гитлер, – писал В. М. Бережков, – прокричал, что разрывает отношения с Соединенными Штатами и объявляет им войну…
Как только я перевел последнюю фразу, Молотов подошел к зеленому телефону, набрал номер. Услышав ответ, сказал: – Они объявили войну Соединенным Штатам… Как поступит Япония?.. Об этом ничего не говорил, но, конечно, вопрос важный… Я тоже думаю, что вряд ли. Немцы сейчас получили такой урок в Подмосковье, что в Токио трижды должны подумать, прежде чем решиться на действия против нас…»[128].
После того как США оказались в состоянии войны с Японией и Германией, основная задача Эйзенхауэра заключалась в разработке операций, связанных с войной на Тихом океане. Однако Эйзенхауэр уже в то время считал, что решающие военные действия будут развертываться в Европе. На вопрос, каково должно быть основное направление стратегических усилий США, он заявлял: «Мы должны отправиться в Европу и сражаться там, надо прекратить разбрасывание наших ресурсов по всему миру». На вопрос, почему он считает необходимым нанести первый удар по Германии, Эйзенхауэр отвечал: «У немцев более значительные возможности для промышленного производства и более высокая научная подготовка, чем у японцев. Мы не должны предоставлять немцам время для использования этих преимуществ». Эйзенхауэр неоднократно подчеркивал, что Европа, а не Тихий океан должна стать главным театром военных действий[129].