В штабе, в углу комнаты, на стуле молча сидел Каппель, крепко сжав пальцы рук и полузакрыв глаза. Все знали, что когда генерал сидит в такой позе, лучше его не беспокоить. Когда же в таком случае прерывали его мысли, он молча подымал веки и потемневшими глазами впивался в неосторожного. Для знающих, а знали это все, это было страшнее всего. В минуты страшного напряжения боя, когда жизнь каждого и его самого зависила от пролетающего с визгом куска свинца, выпущенного из вражеской винтовки, в решающие минуты борьбы под Симбирском с Тухачевским, в ураганном порыве под Сергиевским Посадом, в минуты, когда нужно было бросить людей к победе, тогда его глаза становились такими же страшными. Был еще один случай, когда к нему привели взятого в плен командующего красным Сингелеевским фронтом Мельникова. Почерневший от солнца, в выцветшей гимнастерке, запыленных сапогах, Каппель сидел на каком-то пне, когда к нему подвели пленного. Щегольски одетый, на лаковых сапогах звякают шпоры, на воротнике какие-то красные знаки отличия. Очень медленно Каппель поднялся на ноги, на побледневшем лице загорелись совсем черные, полные презрения и беспощадности, глаза. Шаг, другой -- он приблизился к Мельникову почти лицом к лицу, не отрывая от него глаз. Каменное, безжалостное выражение, страшный взгляд сказали Мельникову все. Быстро отвернувшись, бросил чуть охрипшим голосом: "Военно-полевой суд. Немедленно... Изменнику". И спокойной рукой подписал через полчаса смертный приговор.
Зная это, его сейчас в Аша-Балашовском не беспокоили. А мысли его текли, сменяя одна другую, то загораясь злобой и гневом, то звеня тоской и жалостью. "Расстрелять, разметать -- дать хоть раз свободу сердцу. Уничтожить, растоптать, внушить ужас, заставить быть рабами, раз не хотят свободы... А потом?", загорается новая мысль -- А потом еще больше злобы, уже оправдываемой, и тогда последовательные и логичные расстрелы. Говорят у атаманов в Сибири так".
Смягчающие, тихие ноты начинают звучать в уставшем мозгу: "А если иначе? Если попробовать образумить, рассказать, объяснить?" Но новая мысль обжигает огнем: "Но ведь постановили убить. Значит умереть так, не в бою, изуродуют труп". В памяти выплывает генерал Духонин. "Также папиросу в рот затолкают". В мозгу выплывает новое: "А все эти, что со мной? Без меня погибнут"... И вдруг последнее воскрешает непреклонную волю, бешеную энергию, веру в себя. Он чувствует, как душа наливается этой верой в себя, в Каппеля. Он уже знает, что победит бунтующих шахтеров, но не винтовочными залпами не страхом, а тем влиянием, которому беспрекословно подчинялись сотни и тысячи. Победит он сам и один. Он знает, что делать.
Каппель быстро встает. "Готовьте ужин -- я скоро вернусь, хочу пройтись", и к вестовому -- "Шведскую куртку". Глаз на момент останавливается на лежащем на столе нагане. "Не надо... Не он поможет". В шведской кожаной куртке, проходя через сени, кивнул одному добровольцу -- "За мной". Во дворе дневальный татарин тянул свою тоскливую песню. Увидев Каппеля, вытянулся, стараясь придать себе воинский вид. "Поешь, князь?" бросил Каппель. "Пою, бачка генерал", громко прокричал татарин. Каппель с добровольцем вышли на улицу. "Веди ко второй шахте". Доброволец замер -- "Ваше... Ваше Превосходительство... Там... Там вас убьют... Не поведу!" Каппель повернулся к нему -- "Я что сказал?" Доброволец съежился и покорно зашагал впереди генерала. Подходя к шахте, Каппель, тоном приказа, сказал: "В шахте быть до конца". Мелькнула мысль -- "До конца? Какого?", но сразу же растаяла в гордой уверенности -- "Конец будет мой".
В шатхе № 2 было довольно темно и никто не обратил внимания на вошедшего человека, одетого в шведскую куртку. Один за другим выступали ораторы, призывавшие к мести, уничтожению, борьбе. Обычные митинговые фразы, полные звонких слов, лжи и злобы покрывались аплодисментами и криками: "Верно... Правильное".
Атмосфера накалялась все больше и больше. "Товарищи", крикнул председатель, обращаясь к двум или трем красноармейцам, стоявшим около трибуны: "Вы были захвачены белогвардейцами, но удачно спаслись. Расскажите товарищам, что вы видели у Каппеля, о его зверствах, расстрелах и порках". Красноармейцы смущенно переглянулись. Не стесняйтесь, товарищи", продолжал председатель: говорите прямо об всем, что у них делается, как вы спаслись из кровавых рук царского генерала". Один из красноармейцев выдвинулся вперед -- "Да как спаслись? Взяли у нас винтовки, а нас отпустили. Каппель, говорят, никого из нас не расстреливает, а отпускает, кто куда хочет". Смущенное молчание повисло в шахте. "Это, товарищи, только ловкий трюк", нашелся председатель: "Мозги нам запудривает. А вам, товарищи красноармейцы, даже довольно таки стыдно говорить так на митинге".
Какой-то молодой человек вскочил на трибуну и, покрывая своим голосом шум, стал читать популярные тогда стихи какого-то красного поэта:
"Мы смелы и дерзки, мы юностью пьяны, Мы местью, мы верой горим. Мы Волги сыны, мы ее партизаны, Мы новую эру творим. Пощады от вас мы не просим, тираны -- Ведь сами мы вас не щадим".Вихрь голосов покрыл последние слова. "Не щадим... Нет пощады... Смерть белобандитам! Смерть Каппелю!", перекатывалось под сводами шахты.
Человек в шведской кожаной куртке подошел к трибуне и попросил слова.
"Товарищи", стараясь утихомирить собрание, надрывался председатель -- "Слово принадлежит очередному оратору".
Человек быстро и легко вспрыгнул на трибуну. У красноармейцев вдруг побледнели и вытянулись лица. Человек спокойно стоял на трибуне и ждал тишины. Наконец она настала. Тогда громким и уверенным голосом он начал свою речь:
"Я, генерал Каппель, я один и без всякой охраны и оружия. Вы решили убить меня. Я вас слушал, теперь выслушайте меня вы". И столько внутренней силы почувствовалось в этих словах, в самом тоне голоса Каппеля, что большинство присутствующих застыло, а некоторые из наиболее рьяных ораторов стали незаметно пробираться к дверям.
"Останьтесь все!" -- резко и повелительно бросил Каппель. "Ведь я здесь один, а одного бояться нечего!"
Красноармейцы влюбленными глазами впились в генерала.
Мертвая тишина повисла в шахте.
Просто и ясно стал говорить Каппель. Он рассказал, что несет со собой большевизм, обрисовал ярко и правдиво ту пропасть, в которую катится Россия, он сказал, за что он борется.
"Я хочу чтобы Россия процветала наравне с другими передовыми странами. Я хочу, чтобы все фабрики и заводы работали и рабочие имели вполне приличное существование", закончил он.
И если он своей волей покорял добровольцев, чаровал их всем своим духовным обликом, ведя на небывалые подвиги ,то здесь, в темной шахте, среди толпы ненавидевших его людей, требовавших его крови, озверевших и буйных, он к концу своей речи стоял на трибуне, как человек, имеющий право повелевать всеми этими людьми, которые стали покорны ему. Силой своего обаяния, своей искренностью, своей верой в правоту идеи, за которую он боролся, своей любовью к России он не только покорил, но и переделал этих людей. И как когда-то в симбирском театре дрожали стены от приветствий после его речи, так и теперь в шахте № 2 Аша-Балашовского завода люди, требовавшие его смерти, рукоплескали ему, кричали "ура" и, бросившись к трибуне, подхватили его на руки и с теми же криками, на руках понесли к штабу.
А в штабе была тревога -- Каппель исчез. Татарин дневальный на дворе смущенно разводил руками -- "Генерал на улица гуляй" -- больше он ничего сказать не мог. И когда издали донеслись крики и шум большой толпы, двигающейся к штабу, там еще больше встревожились. Но когда это гомонящее сборище людей приблизилось, то в темноте разглядели над ними знакомую фигуру, которую они несли.