Кроме того, с формальной точки зрения, благодаря этому просто невозможно было требовать всех внешних проявлений военной дисциплины и это вызывало массу недоразумений. Умеющие только воевать с большевиками, пришедшие с Каппелем татары отдавали честь своим офицерам, а офицерам Курганского гарнизона не считали нужным, как им ни внушали это. Татар арестовывали, вели на гарнизонную гауптвахту, из штаба корпуса кого-то посылали туда выяснить обстоятельства, татары плакали горькими слезами, размазывая по физиономиям грязь -- "Наша с Каппелем вся Волга ходи и нас на губахту" -- вид их был совсем не воинственный в подобиях полушубков. Кроме того, нужно обмундирование для тех, что прибудут для развертывания корпуса после очередной мобилизации, а в цейхгаузах по полкам бегают только мыши. То, что прислал Омск, хватило бы на батальон. Внешне вполне уважительные ответы -- отказы или просьбы обождать получал штаб корпуса, но все понимали, что причины были другие.
Выработанные на основании опыта и законов штаты трех пехотных дивизий и кавалерийской бригады были с самого прибытия Каппеля в Курган отправлены в Омск. Проведенная в начале 19-го года мобилизация должна была дать людей, но и их не было. Получалась тяжелая картина, когда части состоят из одного командного состава. Не было в достаточном количестве оружия, конский состав почти отсутствовал, хозяйственные части не имели самых минимальных запасов. Нужно было создавать, творить, работать, но материала для творчества не было. Каждый в праве спросить, какие это другие причины, о которых говорилось выше. С тех пор прошло сорок восемь лет, почти все свидетели ушли в лучший мир, но из показаний немногих оставшихся и мемуарной литературы можно назвать две таких причины. Первая это, как говорилось, известная настроенность против Каппеля лично, усиливающаяся благодаря его законным, но иногда резким требованиям, и то. что он вышел из эс-эровской Самары. Про вторую можно прочесть в мемуарах опытного боевого генерала Будберга, бывшего некоторое время военным министром в Омске. Начальником ставки Адмирала Колчака был академик, георгиевский кавалер, молодой генерал Д. А. Лебедев. Разрабатывая грандиозный план весеннего наступления с массой маневров, доступных только регулярной армии, а не армии гражданской войны, упустив из виду все особенности этой войны, психику мобилизованных солдат, он с головой ушел в эту разработку, отбросив все, что с ней не было связано. Молодой задор, самоуверенность, огромное самолюбие, наконец, манящее имя победителя большевиков и российского Наполеона играли в подготовке плана, едва ли не главную роль. Но надлежащего серьезного опыта веления войны гражданской не было, и старый многоопытный Будберг в своих мемуарах называет его "младенцем от генерального штаба". Но Каппелю от этого легче не было. Формирование корпуса стояло на мертвой точке. Правда, за это время пришедшие с ним добровольцы отогрелись, отоспались, подтянулись, ежедневные строевые занятия придали им надлежащий вид. Но Каппель знал, что у всех них живет в душе чувство горечи, которое испытывает и он. Эти люди чувствуют себя пасынками, но понять и объяснить причину этого не могут. Каппель видит их недоуменные и вопрошающие взгляды, но что он может сделать? Мысли текут непрерываемой чередой, память рассказывает о том, что еще не сделано, воля заставляет идти без устали вперед. "Создавать нужное", -- бьется неотступно в мозгу.
По всему уезду и за его пределы направлены Каппелем верные люди. Он не жалеет денег, и за эти деньги его люди свозят в Курган все, что необходимо для корпуса. По деревням, после позорного конца 1-ой Германской войны можно купить все, до пулеметов включительно. Каждый день интендант корпуса получает привезенное из деревень имущество. Но это не снабжение, а его паллиатив. Недавно, после долгих совещаний в штабе, Каппель решил провести в уезде конскую мобилизацию, так как Омск определенно заявил, что лошадей для корпуса дать не может. И опять, превратив мобилизацию в обыкновенную покупку, Каппель не жалеет денег. Маленькие, обросшие длинной шерстью, очень выносливые и очень злые лошади стояли в конюшнях будущей кавалерийской бригады, но их хватило бы на один эскадрон.
Прошел январь, наступил февраль и все в тех же полушубках и шинелях щеголяют волжане. Зашили, как могли, починили, вычистили, но вид от этого стал немного лучше. До предела возможного вычистили старые, привезенные с собой, заржавленные пулеметы и винтовки. С половины января начались занятия. Устав внутренней службы и дисциплинарный многие из добровольцев, особенно татары, слышали впервые. Люди стали подтягиваться внешне. Каппель сурово требовал усиленных занятий, не давая этим возможности зарождаться в головах людей чувству обиды в отношении к Омску. Проверенные и утвержденные им расписания занятий в частях занимали почти весь день, не оставляя времени для праздности и праздных мыслей. Всю тяжесть переживаний пасынка он взял на себя. Мало того, он твердо, а иногда и резко, прерывал всякого из своих близких людей, который заводил разговор о позиции Омска. Понятие о сущности дисциплины запрещало ему вести подобные разговоры, хотя он отлично знал, что все понимают положение вещей.
Почему-то выходило так, что он говорил по прямому проводу с генералом Лебедевым всего два-три раза, а потом ему стали передавать, что начальника Ставки то нет в Ставке, то он занят чем-то неотложным, то уехал куда-то из Омска. И говорившие с Каппелем помощники генерала Лебедева каждый раз вежливо обещали все доложить своему начальнику, но сами без него никаких вопросов разрешить не могли. "Партизанский генерал" явно нервировал Ставку, а когда его доклады и требования стали противоречить правилам военного письмоводства и в них появились нотки резкости, то стало наростать и озлобление. И прослушав очередного докладчика о требованиях Каппеля, говорил ему генерал Лебедев: "Да, конечно, это все необходимо исполнить. Только нужно подробнее разобрать этот вопрос. Просмотрите внимательнее требования генерала Каппеля и изложите свои соображения. Позднее. Потом как-нибудь". Требования Каппеля оставались на "потом", но тут приходили из Кургана новые несносные бумаги. "Видимо наш блестящий Каппель думает, что только он один у нас и свет в окошке", говорили чины Ставки, вторя своему начальству. А Каппель в это время горел в захолустном Кургане. Подходила весна, все знали о готовящемся большом весеннем наступлении, а третий корпус насчитывал в своих рядах только тех, кто пришел с Волги.
Как когда-то в походах, черные круги легли вокруг глаз Каппеля -- мучительная, бесплодная работа днем и бесонной ночью была тяжелей, чем стоверстные переходы на Волге. Чувство бессилия впервые посетило его -- оно, это чувство, ломало всякие его понятия о чести, честности и правде людей. Иногда стало казаться, что люди, которых он привел сюда, смотрят на него с укором. Это было очень тяжело и страшно. Напрягая волю, он сдерживал себя днем, стараясь казаться людям спокойным, но подходила ночь и, оставшись один, он целыми часами сидел в кресле, сжав до боли пальцы рук и отыскивая способ, чтобы разбить окружающую его в Омске одиозность и исполнить дело порученное ему Адмиралом. Но к нему он обратиться не мог, не позволяли понятия о чести и порядочности. Ночь тянулась без конца и края, подходило утро, сна не было, и с терпкой, ядовитой горечью в душе Каппель спускался в штаб, чтобы опять казаться окружающим бодрым и спокойным.