Суворов выехал из Петербурга в последних числах февраля и ехал не скоро, особенно за Митавой, так как дорога ухудшалась, и здоровье его не могло выдержать безостановочной езды, о чем говорится в письмах его приближенных. Остановки делались дважды в день, для обеда и чая, каждый раз на три часа "ради пищеварения". Кроме того, было несколько длительных остановок. Первая была в Митаве, в замке герцога. Желающих представиться Суворову собралось в приемном зале великое множество. Отворилась дверь, показался Суворов босой, в одной рубашке, сказал: "Суворов сейчас выйдет" и скрылся. Через несколько минут он появился снова в полной форме, и сделал прием. Этим он показал, насколько еще расторопен, вопреки слухам о его дряхлости. После приема Суворов пошел по улицам, за ним шли толпы народа; придя на гауптвахту, где караул обедал, сел вместе с солдатами, с большим аппетитом поел каши и затем поехал к французскому королю - претенденту, жившему в Митаве.
На Людовика он произвел большое впечатление. Людовик упоминает про его "причуды, похожие на выходки умопомешательства, если бы не исходили из расчетов ума тонкого и дальновидного". Упоминается про жестокость Суворова, про его кровожадность, про веру в колдовство, в таинственное влияние светил, и вообще высказываются избитые, пошлые понятия о Суворове, которые успели уже сделаться ходячими. Представляясь Людовику, Суворов преклонился пред ним почти до земли, поцеловал руку и полу платья. Людовик сказал, что твердо уверен в победе Суворова. Суворов отвечал, что уповает на помощь Божию, считает Божеским наказанием, что не встретится с Бонапартом, находящимся в Египте, и надеется увидеться в будущем году с Людовиком во Франции. Суворов поддерживал разговор "с ловкостью бывалого придворного" и до такой степени занял своего собеседника, что тот не заметил, как пролетел час времени. Выйдя от претендента, Суворов встретился на подъезде с одним аббатом, который поднес ему книгу своего сочинения; Суворов принял ее "с изящною вежливостью версальского царедворца". Приехав домой, он разделся, окатился холодной водой, надел шубу и пошел к столу. Обедал он в шубе, стоя, сам пят. На столе не было скатерти и салфеток, ели рыбу и пшенную кашу, выпили чашу пунша.
Признавая в Суворове "дарования великого военного гения", Людовик не скрывает неблагоприятного впечатления, которое произвел на него русский полководец своей "внешностью". Отзыв его имеет значение, потому что был первым при вступлении Суворова в Европу; потом его повторяли и другие.
В Вильно, остановившись перед главною гауптвахтой, он из экипажа принял почетный рапорт от командира квартировавшего в Вильне Фанагорийского полка. Тут находились все гражданские и военные власти, толпы жителей, офицеры и солдаты. Суворов пожелал видеть старых гренадер, своих прежних знакомцев - человек 50 подошли. Суворов поздоровался, назвал их витязями, чудо-богатырями, своими милыми; обращался ко многим поименно, подзывал поближе, целовался. Легко понять, какое действие произвело это свидание на старых, седых Суворовских сослуживцев, сроднившихся в пороховом дыму с любимым начальником. Солдаты переглянулись, выступил вперед гренадер Кабанов и просил, чтобы Суворов взял полк в Италию, против французов. "Хотим, желаем", подхватили другие. Просьба была невозможная, но, не желая огорчить своих боевых товарищей отказом, Суворов обещал просить Государя. Тут же приказал переменить почтовых лошадей и отправился дальше. Немного спустя, в Италии, он вспомнил про своих любимых Фанагорийцев и пожалел, что их с ним нет, а еще вдвое жалели об этом гренадеры, попавшие в неумелые руки, в Голландию.
Зима была снежная, ухабы и сугробы делали дорогу местами непроезжей. В одном из сугробов экипаж Суворова засел; к счастию подоспел шедший походом эскадрон кирасирского полка и принялся вытаскивать. Все время, пока солдаты работали, Суворов кричал: "ура, ура, храбрые рымникские карабинеры", узнав полк, участвовавший в знаменитой кавалерийской атаке на турецкие окопы под Рымником. Езда становилась всё труднее, и Суворов бросил наконец экипаж и сел в почтовые сани. 3 марта он приехал в Кобрин и остановился на несколько дней. Вероятно большая часть этого времени пошла на распоряжения по имению. Между лицами его свиты происходили интриги по поводу одного из них, которого одни принимали за шпиона и хотели немедленно выжить, другие же противились, чтобы не компрометировать Хвостова перед генерал-прокурором, а последнего перед Государем. Речь шла о каком-то sieur Wenkov; младший Горчаков настоял, чтобы подозреваемый был послан из Вены или из другого места в Петербург с поручением, без возврата к армии, ибо "по крайней мере будет замаскировано".