Суворов не дает пощады эрц-герцогу Карлу за бездеятельность, называет его "наитомнейшим" и говорит: "Эрц-герцог сидит в полном унтеркунфте и тем бештимтзагерит всю бурю на меня, ибо у французов до 10,000 с Жубером сюда набавилось". Он уверяет Толстого, что эрц-герцог мог бы нанести французам вдвое, втрое больше потери, если бы прибегал к холодному оружию: "а штыками здесь, при мне, немцы хорошо колют".
Не всех бракует Суворов, бичуя злыми сарказмами: Мелас, несмотря на его ограниченность, Край, Вукасович, Шателер, Цах и некоторые другие составляют исключение. При осаде александрийской цитадели Шателер был ранен в траншее и не мог остаться при должности. Он не вернулся к Суворову, так как держал его сторону и осмеивал гофкригсрат в частных письмах. Письма вскрыли в государственной канцелярии, и Тугут убрал его из армии.
Оставалось уйти, бросить блистательно начатое дело; но для него, жившего военной славой и для военной славы, это было почти самоубийством. И однако он неоднократно сообщал о таком решении Разумовскому. 21 июня, после изложения невыносимости своего положения, он кончает письмо словами: "Домой, домой, домой, - вот для Вены весь мой план", а спустя 4 дня посылает в Петербург прошение к Государю. "Робость Венского кабинета, зависть ко мне, как чужестранцу, интриги частных двуличных начальников, относящихся прямо в гофкригсрат, который до сего операциями правил, и безвластие мое в производстве сих прежде доклада на тысячи верстах, принуждают меня Ваше Императорское Величество всеподданнейше просить об отзыве моем, ежели сие не переменится. Я хочу мои кости положить в своем отечестве и молить Бога за моего Государя".
Но Венский кабинет забежал вперед и принес в Петербург жалобу. Павел сообщил Разумовскому, что Суворов находится в распоряжении императора Франца. "В нем нет недостатка ни усердия, ни доброй воли, а ремесло свое он знает не хуже какого-нибудь министра или посланника. Пусть только ему предпишут, чего от него желают, а ему останется исполнять". В Вене возрадовались такому отзыву и продолжали приводить Суворова к повиновению, но Суворов не соглашался превратиться в мертвый инструмент. Тогда 23 июля Франц рескриптом напомнил ему, что он отдан в его распоряжение: "а потому несомненно надеюсь, что вы будете в точности исполнять предписания мои".
Павел, получив прошение Суворова, увидел из-за чего возникло недовольство, слухи о котором доходили до него и раньше. Принимая, что требования Венского кабинета невыполнимы и значительно разнятся от первоначальных, Павел I просил Франца II принять меры, чтобы гофкригсрат не давал предписаний, противных его собственной (Франца II) воле, так как это может привести к гибельным последствиям. Разумовскому дано повеление требовать формально объяснений от австрийского императора. 31 июля последовал на имя Суворова рескрипт, где говорилось о необходимости предохранить себя "от всех каверзов и хитростей Венского двора"; что же до "дальнейших военных операций и особенной осторожности от умыслов, зависти и хищности подчиненных австрийских генералов", то Государь предоставлял это "искусству и уму Суворова".
Так тратилось время, недели уходили в осадах крепостей, и второстепенным целям войны жертвовались главные. Болела душа Суворова, ценившего время выше всего, но изменить ход дел был он не в силах. Он не раз получал сведения о готовящемся наступлении неприятеля, достоверность которых подкреплялась передвижениями французских войск, но эти слухи оставались слухами. Не пропуская их без внимания и принимая кое-какие меры, Суворов сосредоточился на наступлении в Генуэзскую Ривьеру. Он твердо держался этого плана, но после категорических венских инструкций должен был отсрочить исполнение до взятия Мантуи. Был составлен план операции, который изменялся с переменой обстоятельств; делались приготовления, отдавались предварительные приказания. Окончательный план состоял в наступлении тремя колоннами: главная должна была направиться через Тендский проход к Ницце, другая угрожать Генуе от Александрии, третья - идти вдоль морского берега. План подписан 19 июля, за несколько часов до получения донесения о взятии Мантуи, и тотчас стал приводиться в исполнение. Суворов обратился к австрийским генералам не только с приказанием, но и с просьбой: спешить распоряжениями, не останавливаясь перед жертвами, и дал десять дней сроку. Краю приказано, оставив в Мантуе гарнизон и отрядив часть войск на усиление колонны генерала Кленау, назначенной идти по морскому берегу, с остальными спешить к Александрии, совершив этот путь (175 верст) в 8 дней. Чтобы сберечь время, Суворов приказал овладеть находившимся на пути наступления фортом Серавалле, и в ночь на 25 июля открыты осадные работы. Хотя по неприступному положению крепостцы на утесе, приходилось орудия брешь-батареи втаскивать по кручам на канатах, но утром она открыла огонь и скоро заставила форт замолчать. Французские передовые посты на Апеннинах пришли в движение, начались мелкие нападения, прошел слух о наступлении республиканской армии. Суворов встревожился и написал командующему осадой Багратиону, что Серавалле не стоит больших жертв, в случае чего лучше бросить осаду и отойти. "Токмо постыдно будет, ежели по пустому... я на все даю вам волю". Багратион продолжал осаду. Суворов послал Горчакова высмотреть положение неприятеля, поехал за ним сам, и хотя тревога оказалась напрасной, съездил вторично вечером и остался на ночь. 27 июля гарнизон сдался в числе 180 человек военнопленных, пятеро офицеров отпущены во Францию с условием не служить год против союзников. Форт заняли австрийцы.