Благосклонность Государя, признание им заслуг, самые выдающиеся заявления монаршей благодарности не только не спасало, но напротив, увеличивало опасность. Чем больше Павел отличал и возвышал своего верного слугу, тем ближе была вероятность немилости. Вознестись высоко, значило и упасть глубоко. Почти никто из лиц, пользовавшихся особенным доверием Павла Петровича, не избег этой участи. Немногие, отличавшиеся благоразумием и практическим взглядом на жизнь, вовремя выходили в отставку. Суворов подвергся общей участи, попав в опалу, и если его опала была особенно заметна, то только потому, что он сам был человек заметный и имя его гремело по Европе.
То же случилось и с князем Репниным. В 1798 он был послан в Берлин и Вену с поручением отвлечь Пруссию от сношений с Францией и договориться с Австрией о совместном действии против республики. В Берлине он получал от Государя весьма благосклонные письма, в Вене два собственноручных и того милостивее, в Люблине тоже собственноручное с приглашением ехать прямо в Петербург "дать себя обнять", а в Бресте его застал именной указ: в Петербург не ездить. Указ этот отправлен на другой день после письма в Люблин, а через несколько часов послано повеление остаться в Вильне. Репнин подал прошение об отставке, уволен, уехал в Москву, был в отставке до кончины Павла и по временам подвергался полицейскому надзору в виде распечатывания писем.
При этом, к Репнину Государь чувствовал гораздо больше расположения, чем к Суворову. Суворов в нем возбуждал смутное опасение, в отношении к полководцу просвечивал недостаток искренности. В короткое царствование Павла I создано немало светлейших князей, и раньше, и позже Суворова. В указе о пожаловании Суворова в князья сказано, что жалуется ему княжеское достоинство с титулом Италийского; про "светлость" или "сиятельство" не упоминалось, а на вопрос генерал-прокурора при пожаловании Государь отвечал, что ему присваивается титул "сиятельства". Грамоты на княжеское достоинство не было выдано ни в это, ни в следующее царствование, сделано это лишь пол столетия спустя. Военная коллегия, изготовив полный титул генералиссимуса, по примеру князя Меншикова назвала Суворова "светлостью" и поднесла документ на высочайшее утверждение. Государь конфирмовал все, кроме "светлости", в ошибке упрекнул президента военной коллегии и приказал объявить всем присутственным местам генералиссимусу князю Суворову "не утвержденного указом титула светлости впредь не давать". Писал: "Не мне тебя, герой, награждать, ты выше мер моих", а титул "светлости" не присваивал.
Когда спустя пол столетия было представлено Императору Николаю о присвоении князьям Суворовым титула "светлости", Государь сказал: "Само собой разумеется. В России был один Суворов, и тому, которому в церкви, на молебствии за победы, велено было возглашать российской армии победоносцу, иного титула и быть не могло".
Так постигла Суворова вторая опала. Болезнь то усиливалась, то временно ослабевала. Спустя некоторое время по приезде в Петербург он стал как будто поправляться, по крайней мере его поднимали с постели, сажали в большие кресла на колесах и возили по комнате, но спал он уже не на сене, и обеденное время назначено было не утром, а во втором часу дня. Когда он чувствовал себя бодрее, продолжал заниматься турецким языком и разговаривал с окружающими о государственных и военных делах, причем никто не слышал от него жалоб по поводу немилости Государя. Память однако изменяла ему; хорошо помня и верно передавая давнее прошлое, он сбивался в изложении Итальянской и Швейцарской кампании и с трудом припоминал имена побежденных им генералов. Император Павел, приславший к нему в самом начале Долгорукого с отказом в приеме, узнав об отчаянном его положении, послал Багратиона с изъявлением своего участия. Багратион нашел его чуть не в агонии. Суворов был очень слаб, часто терял сознание и приходил в себя только при помощи спирта, которым терли ему виски и давали нюхать. Вглядываясь потухшими глазами в своего любимца, больной с трудом его узнал, оживился, проговорил несколько благодарных слов для передачи Государю, но застонал от боли и впал в бред.
Краткие эпизоды, когда к Суворову возвращалась живость и острота ума, вводили в заблуждение не только его друзей, поселяя в них надежды, но и врачей. Они то назначали ему через несколько часов кончину, то изменяли свое мнение на противоположное. Первая знаменитость того времени, доктор Гриф, приезжал дважды в день, объявляя всякий раз, что прислан Императором; это больному доставляло видимое удовольствие. Посещали Суворова родные и знакомые, это не было запрещено. Был Ростопчин с орденами, пожалованными Суворову Французским королем - претендентом. Больной обрадовался Ростопчину, но сделал вид, что недоумевает, откуда ордена. "Из Митавы", объяснил ему Ростопчин; Суворов на это заметил, что Французскому королю место в Париже, а не в Митаве.