Как ни быстро совершил поход Суворов (600 верст в 9 суток), но он не стал бы отдыхать в Яицке, если бы мог выступить тотчас обратно, однако потребовалось больше двух дней на приготовления. Сколотили большую клетку на колесах, снарядили конвой из 3 рот пехоты и 200 казаков, при двух пушках; собрали небольшой гурт порционного скота, так как Симонов не мог уделить провианта больше, как на двое суток. Когда все было готово, Суворов тронулся в путь и все время лично наблюдал за сохранностью Пугачева. Шли степью опять не без происшествий. Кочевники тревожили отряд нападениями и одного человека убили, другого ранили. На дневке в деревне на р. Иргизе произошел пожар поблизости пугачевского помещения, наделавший много переполоха. Езда в клетке очень не нравилась Пугачеву, и чтобы заставить его быть спокойнее, принуждены были и его, и его 12-летнего сына посадить каждого в особую крестьянскую телегу и привязать к ней веревками, а для лучшего присмотра за ними ночью зажигали факелы. 1 октября прибыли в Симбирск, и Суворов сдал Пугачева Панину.
3 октября Панин доносил Государыне, что "неутомимость и труды Суворова выше сил человеческих. По степи с худейшею пищею рядовых солдат, в погоду ненастнейшую, без дров и без зимнего платья, с командами майорскими, а не генеральскими, гонялся до последней крайности". Затем Панин уволил Суворова по его просьбе в Москву для свидания с женой. Екатерина писала Панину: "Отпуск его к Москве, на короткое время, к магниту, его притягающему, я почитаю малою отрадою после толиких трудов".
Строго говоря, Суворов почти ничего не сделал, только ускорил развязку на несколько дней. Сама Екатерина как-то сказала, что Пугачев своею поимкою обязан Суворову столько же, сколько её комнатной собачке, Томасу. Но к подобному анализу толпа не прибегает; имя Суворова было связано с поимкой злодея и поднялось еще на одну ступень. Он уже начал возбуждать зависть; приведенные шутливые слова Екатерины служат тому удостоверением, ибо они вызваны толками завистников.
Пугачев был казнен в Москве в начале 1775, но пугачевщина не кончилась. Восточный край Европейской России был расшатан безначалием и разорен до такой степени, что ему грозил голод и мор. У башкир была смута, шайки грабителей бродили в разных местах. Надо было залечить раны, привести общественный и административный механизм в нормальное состояние. Труд предстоял долгий, но начинать надо было немедленно. Государыня не хотела крайних мер; строгость требовалась лишь рядом с милосердием. Начало было возложено на Суворова: ему подчинили войска в Оренбурге, Пензе, Казани, почти до самой Москвы, всего до 80000. В короткое время он усмирил башкирские смуты и уничтожил обломки пугачевских шаек. К силе он прибегал как к последнему средству и старался действовать прежде всего убеждением. Так он поступал не только по инструкции, но и по внутреннему убеждению и через 12 лет с понятным самодовольством писал: "Политическими распоряжениями и военными маневрами буйства башкиров и иных без кровопролития сокращены, но паче императорским милосердием".
Так прошла зима, кроме короткой побывки в Москве. Весною 1775 он объехал пункты расположения своих войск в Самаре, в Оренбурге, в Уфе, выбрал места для лагерей.
Летом происходило в Москве торжественное празднование мира после счастливого окончания войн Польской и Турецкой и усмирения внутренних смут. Екатерина с обычной щедростью расточала милости и награды. Суворову пожаловала золотую шпагу, украшенную бриллиантами. В это время Суворов начал переписку с всесильным Потемкиным, который стал быстро подниматься на недосягаемую высоту. Он рассыпается в комплиментах, выражает надежду на протекцию "благотворителя" и т. п. Из переписки видно, что Суворов продолжал жить в Симбирске, откуда 18 августа 1775 просит увольнения в Москву по случаю кончины отца, о чем обращался еще раньше по команде к Панину, но ответа не получил. Добыв через Потемкина дозволение, он поехал в Москву, представился Государыне и был назначен командовать Петербургской дивизией. Но после смерти отца необходимо было заняться домашними делами, требовалось его присутствие в Москве и в деревнях. Он просил дозволения временно тут остаться и, по всей вероятности, пользовался им в течение года, до назначения в Крым; в Петербург для командования дивизией вовсе не ездил.
Между тем на юге появились признаки беспокойства, прямое последствие Кучук-Кайнарджиского мира. Присоединение Крыма к России, при вызванном Петром Великим естественном росте русского государства, было для проницательного политического ума событием неизбежным; вопрос заключался только во времени. Без этого присоединения и вообще без обладания черноморским прибрежьем, Россия осталась бы государством, географически не законченным. Мысль о необходимости Крыма для России впервые высказана все тем же Петром; в ней ничего реального в то время не было, и приближенным Петра она казалась мечтой. Однако это должно было осуществиться; полустолетие после Петра служило подготовкой, а Кучук-Кайнарджиский мир - первым шагом к осуществлению. Этот шаг заключался в признании Турцией независимости татар и в отдаче России ключей от Крыма в виде Керчи, Еникале и Кинбурна, через что она приобрела возможность сильного на крымские дела влияния и почти неустранимого в них вмешательства. При счастии можно было присоединить Крым без войны. Так и поступило русское правительство, поручив дело Румянцеву, тогдашнему малороссийскому генерал-губернатору и главнокомандующему войсками на юге России. Правительство не обманулось: Румянцев проявил настойчивость и искусство такие же, какими прославил себя на войне.