Почти все помещики того времени признавали значение крестьянского мира, советовались с ним о делах, разделяли в известной степени административную и судебную власть. Также велось и у Суворова. С миром он чинился конечно меньше, чем с управителями; часто выражал неудовольствие, стращал, грозил. Поводов к неудовольствию было много, так как всякая новизна сильно смущала консервативный сельский люд, который почтительно, но настойчиво защищал старые порядки, и сломить его пассивное упорство было нелегко. Были и другие причины, сердившие часто Суворова; между ними не последняя - нелюбовь мира к бумаге, к писанию, а между тем помещик требовал периодически донесений: "не иначе вам править, как сообщаясь со мной ежемесячно". Грамотеев и писарей было мало, и если кто и был, то ему предстояла другая карьера. Бережливый Суворов старался создать из таких редких людей своих собственных дельцов по межевым, судебным и другим делам, и в этом успевал. Так, крестьянин Мирон Антонов даже после смерти Суворова продолжал вести некоторые довольно важные дела по новгородским имениям. Суворов ценил его, оказывал большое доверие и награждал его по временам деньгами; награды эти впрочем особенной щедростью не отличались.
Старался он приспособить к такой деятельности и своих управителей из офицеров, особенно Матвеича, жившего в центре приказных дел, в Москве, - так как очень побаивался и недолюбливал лиц вроде Черкасова, с их системою "облупления" своего доверителя. Суворов уверяет своего адъютанта, что ничего тут хитрого нет, стоит только вникнуть. "Юристам я не верю, с ними не знаюсь, они ябедники", так поясняет Суворов. "Апеляция только ябеда", говорит он по другому случаю, а в писании к миру в одну из своих волостей объясняет: "слышу, у вас спорные дела со времен моего родителя; если вы скоро не примиритесь, хотя бы с небольшой уступкой, то я первого Мирона Антонова накажу телесно". Он приказывает иногда идти на мировую во что бы то ни стало, ведет счет тяжебным и спорным делам; оконченные запечатывает, откладывает в сторону, вычеркивает из реестра. В письме его к Матвеичу читаем: "очень мне на сердце новгородское апеляционное дело по сенату; крестьяне мои сами признаются виноватыми, мы же лезем в ябеду: стыдно и бессовестно".
Когда приходилось ведаться с приказами и судами, неизбежны были посулы, подарки. Представляемые Суворову отчеты полны подобного рода издержками; он смотрит на них, как на расход неизбежный и даже сам указывает на эти средства, как на приемы самые верные к ускоренному решению дел. Он пишет Матвеичу: "можешь подарить денег губернаторскому фавориту, коли хочешь, чтобы он его наклонил". В другом месте советует тому подарить, другого угостить, третьему поднести. Подобно своим современникам, он смотрел на все это, как на дело естественное, как на вознаграждение постороннего лица за труд в пользу его, Суворова. Нравственное чувство Суворова сказывалось в ином. Он возмущался например всяким предложением обсчитать противника или казну с помощью какого-нибудь приказного ухищрения, отбыть от установленных пошлин или уменьшить их цифру через написание документа в меньшей противу действительного сумме.
Суворов покупал немало; у него была наклонность к приобретению. Он пишет Матвеичу прямо, что по примеру отца хочет прикупать деревни: "я не расточать, а собирать желаю". Ограниченность потребностей позволила ему начать сбережения довольно рано. В 1767, будучи полковым командиром, он купил землю "200 четвертей в поле". Правда, еще раньше он имел уже собственное небольшое состояние - 189 душ, доставшихся по смерти матери. В феврале 1774, после женитьбы, перед возвращением из отпуска в армию Румянцева, он дает доверенность Василию Ивановичу - на оставляемые деньги покупать имения, давать взаймы. В следующем году Василий Иванович умер, все состояние перешло к сыну. Александр Васильевич начал прикупать имения, и в продолжение 9 или 10 лет успел приобрести до 1500 душ не только на сбережения, но и взаймы. В особенности богата займами вторая половина 1770-х. Покупки он делал вблизи своих имений, в основном у небогатых родственников, плохо хозяйничавших. Он наблюдал, и своим управляющим приказывал наблюдать, не замотается ли кто из соседей и не вздумает ли продавать имение; в таком случае Суворов покупал, занимая деньги или закладывая какое-нибудь имение.
Помещики держали свои имения на барщине или на оброке; первая по доходам была в полтора раза выгоднее, зато при оброке владельцу не надо было проживать в деревне; он избавлял помещика от хлопот и был менее обременителен для крестьян. Суворовские имения были оброчные, так велось и при Василии Ивановиче. Однако, кроме денежного оброка, он обложил крестьян работами, поборами, приносами и прочими натуральными повинностями. Подобные поборы были тяжелы для крестьян, потому что в браковке и приеме предметов натурой открывалось широкое поле произволу и злоупотреблениям старост, бурмистров и других властей. В сущности, обложение крестьян поставкой продуктов было выгодно именно приемщикам, а не помещику, особенно если он находился вдалеке. Суворов понял это, и поборы натурой уничтожил, повысив оброк. В кончанском имении например оброк был в 3 рубля, вместо 2-х, что должно быть признано для крестьян по меньшей мере не обременительным, а вернее прямо выгодным. Лет через 10 он повысил оброк на рубль причем в трех вотчинах из шести добавочный рубль назначил на строение церквей и содержание причта. Из оброчных денег кончанского имения он определил на домашние расходы по усадьбе, на дворовых и пр. 500 рублей, и таким образом из 4000-ного кончанского оброка сам получал всего 2500 р. Излагая все это в инструкции "старосте со крестьяны", он между прочим говорит: "если же на домашние расходы против полагаемых 500 рублей чего паче чаяния доставать не станет, то можно употребить из церковной тысячи рублей, только то дурно и стыдно". К концу жизни Суворова оброки были в одной вотчине (в Кончанском) 4 рубля, в четырех 5 рублей, в одной 6 рублей.