Затем Суворов вернулся восвояси. Он распределил свои войска по лагерным стоянкам, сообразно с обстоятельствами, происходившими в Польше, и ввиду ожидаемого со стороны Турции почина неприязненных действий. Значительную долю войск он сосредоточил в Немирове, куда и сам переселился. Ожидаемая война с Турцией и уже открывшаяся с Польшей, питали в нем внутреннюю тревогу, и в голове его постоянно вертелся вопрос: что лучше — в Польшу или в Турцию? В Турцию казалось как будто лучше, но являлось опасение — быть задержанным в Херсоне «кандалами», т.е. не войной с Турцией, а одним предлогом ожидания войны. Если же война действительно состоится и будет принят прошлогодний его план, то новое опасение: «среди операциев будут выходить правила, обстоятельствам противные, и мешать производству его (плана)»; наконец «могут изменить план на иного, а меня еще посвятить каштанным котом». Потом стали ходить слухи, будто этот план передан на рассмотрение в военный совет; Суворов же, по его собственным словам, с подобными учреждениями «никогда знаться не хотел», по той простой причине, что заседающие там «политические люди не годятся в истинные капралы». Наконец Суворов пришел к окончательному убеждению: «не сули журавля в поле, дай синицу в руки», причем «журавлем» была турецкая война, а «синицей» — польская 40.
Желание получить «синицу в руки», по мере развития военных действий обострялось; Суворов с напряженным вниманием следил за всем происходившим, прикидывал свой взгляд, свою мерку, и план его собственных действий сложился у него в голове совсем готовый. Он пишет Хвостову: «в непрестанной мечте, паки я не в Польше; там бы я в сорок дней кончил»; слова по-видимому хвастливые, но в действительности основанные на верном расчете, который впоследствии оказался очень близким к истине. с Румянцеву он пишет почти тоже самое; жалуясь на «томную праздность», в которую невинно погружен со времен Измаила, он просит: «изведите меня из оной; мог бы я препособить окончанию дел в Польше и поспеть к строению крепостей». Около этого же времени он обратился к Государыне о просьбой — отпустить его на службу за-границу; но как мы уже знаем, получил ответ отрицательный. Почти таков же был ответ Румянцева насчет Польши: очень любезный, но уклончивый; Суворов написал ему снова: «ваше сиятельство в писании вашем осыпать изволите меня милостями, но я все на мели». Несколько позже, в начале августа, он сообщает де Рибасу, что кроме посланных в Петербург писем об увольнении его, Суворова, за-границу, онъпосдал еще другие, более решительные; объясняет, что жизнь ему в тягость, что он перешел Рубикон и не изменит себе; что не будет игрушкою какого-нибудь гр. Н. С. (Салтыкова, управлявшего военным департаментом); что уже несколько лет, как ему все равно где умереть, под экватором или у полюсов и т. под. Письмо свое он заключает возгласом: «увы, мой патриотизм, я не могу его выказать; интриганы отняли у меня к этому все средства» 41.
И действительно, как это ни странно кажется, но Государыня не думала посылать против Поляков своего даровитейшего полководца. Это видно из переписки некоторых государственных людей того времени и из приводимого в ней свидетельства графа Безбородко. Екатерина предоставила главную роль князю Репнину, который находился с театром войны в близком соседстве, но разве это могло служить достаточным основанием и разве она не знала малую способность Репнина, его медлительность и нерешительность? Еще недавно, разговаривая с ним о неудачно окончившейся кампании союзников против Французов, и выслушав отзыв Репнина, что союзные предводители, отретировавшись, поступили мудро, ибо спасли свою армию, — она заметила насмешливо: «не желала бы я, чтобы мои генералы отличались такою мудростью». Разве она не понимала, со своим светлым умом, пто при страстном возбуждении Поляков, при их опьянении событиями того года и при их национальном темпераменте, каждый потерянный Русскими день придавал им силы, физические и нравственные? Наконец минуя все это, разве не стоила внимания просьба её победоносного вождя об отпуске за-границу, лишь бы получить «практику»? Ведь находила же Государыня, когда Суворов уезжал из Петербурга к месту своей службы, что «он там у себя больше на месте»; а разве на боевом поле, перед лицом врагов, он не был еще больше на своем месте? Нельзя не сознаться, что сетования Суворова на поворот судьбы после Измаила или, лучше сказать, после свидания его с Потемкиным в Яссах, были в основании справедливы. Видно, Потемкин еще жил в памяти Екатерины, и наветы его на Суворова посеялись глубоко. Да и какая богатая почва для наветов эта ясская беседа, вместе с возраставшими странностями и дурачествами победоносного чудака, которые, по собственным словам Екатерины, способны были прямо вредить ему самому 42.
Румянцев понимал Суворова лучше. Ни Потемкин, ни систематическое шутовство Суворова не производили на него дурного влияния, и высокое его мнение о редких военных качествах старого его подчиненного, с годами только возрастало. Это потому, что не занимая в мировых летописях места в ряду первоклассных полководцев, Румянцев все-таки был истинным военным человеком и чуял в Суворове то, что было скрыто от других, в том числе и от Екатерины. Оттого и Суворов, понимая в Румянцеве лучшего своего ценителя, чувствовал к нему особенную преданность и уважение, не внешнее, как к Потемкину, представлявшему собою силу, а внутреннее, чуждое всяких расчетов, основанное на признании в нем достоинства, В настоящем случае, при наступившей войне с Польшей, разочарованный, обескураженный Суворов кончил тем, что возложил свою надежду на Румянцева. И надежда эта его не обманула.
Не сразу выяснились военные обстоятельства, не вдруг можно было решиться, особенно Румянцеву, на самостоятельный шаг, не входивший в план действий, утвержденный в Петербурге. Но когда сделалось ясно, что дело затягивается, что Поляки обнаруживают замечательную энергию, далеко не лишены искусства (о чем писал Румянцеву и Суворов), и становилось весьма вероятным, что войну придется продолжать и в будущем году, — то Румянцев решился, без сношения с кабинетом, на свой страх отправить на театр войны Суворова. Правда, Суворов был далеко, в Украйне, и ему предстоял длинный поход, чуть не втрое длиннее, чем Репнину из Литвы; но опытный, прозорливый полководец понимал, что военные дарования Суворова восполнят этот недостаток с лихвою. Августа 7 Румянцев подписал на имя Суворова предписание и послал к нему с курьером. В бумаге говорилось, что в Турции все спокойно и ничего худого не предвидится; Поляки же становятся все более опасными, а потому признается нужным «сделать сильный отворот сему дерзкому неприятелю от стороны Бреста, подлясского и троцкого воеводств», дабы облегчить достижение военных целей в других частях театра войны. Для этого назначается Суворов; ему дается два отряда (на пути от Немирова к Бресту), каждый из 3 батальонов, 5 эскадронов и 250 казаков с 4 полевыми орудиями; предводительство над ними поручается ему «только на сие время»; желательно бы, чтобы он усилил эти войска частью своих, находящихся в брацлавской губернии, но отдаленность этого края и требуемая поспешность делают это желание почти невозможным (слово «почти» прибавлено в черновой бумаге рукою Румянцева), так что прибавить войска придется из других мест. Приказ свой Румянцев дополняет признанием, что Суворов «всегда был ужасом Поляков и Турок», что «имя это подействует лучше многих тысяч», и говорит в заключение, что с большим нетерпением ожидает ответа, особенно насчет усиления новыми войсками двух экспедиционных отрядов.
Несмотря на то, что ему выпадала на долю только демонстрация, Суворов схватился за возложенное на него поручение как за якорь спасения, конечно в надежде придать своим операциям другое значение, и уже 14 августа выступил из Немирова в поход. Он взял с собою один гренадерский и один карабинерный полки, два егерские батальона и 250 казаков и о своем распоряжении послал Румянцеву донесение уже с дороги 43.
Глава XV. Польская война: Крупчицы, Брест; 1794.
Обзор предшествовавших событий в Польше. — Выступление Суворова и соединение в пути с другими отрядами; переписка с Румянцовым; недовольство своей ролью. — Дурные вести; ускорение похода; меры осторожности; обращение с войсками. — Захват под Дивином и Кобрином двух польских отрядов; движение к Крупчицам. — Крепкая позиция Поляков; фронтальная атака и обходное движение Русских; ретирада неприятеля. — Ночной поход к Бресту; две переправы; атака фронтальная с охватом флангов и угрожением тылу; ретирада Поляков; отрезание их пути отступления и полное поражение. — Следствия победы. — Невольная остановка в Бресте; русский лагерь; учебные занятия; неутомимая деятельность Суворова.