Дерфельден присоединился 19 числа и расположился на правом фланге, Ферзен стоял на левом; общая числительность всех трех корпусов простиралась до 24-25,000 человек при 86 полевых орудиях. Суворов собрал военный совет и передал ему свой взгляд на дело; состоялось постановление — идти к Праге и брать ее приступом, несмотря ни на какие укрепления. Началось приготовление штурмовых лестниц, фашин, плетней.
Казаки, очищая от инсургентов окрестности Кобылки, добрались почти до пражских укреплений и появлением своим произвели большую тревогу, потому что были приняты за авангард приближающегося корпуса Суворова. С пражских укреплений открылась артиллерийская пальба, и запылали маяки вокруг Варшавы. Вскоре после того, 18 числа, стало быть раньше военного совета, большое число генералов и штаб-офицеров произвели усиленную рекогносцировку пражских окопов, под прикрытием значительного кавалерийского отряда. Они были встречены сильным огнем, впрочем безвредным; конница наша потеснила несколько польских пикетов, нанесла, им некоторый урон, захватила пленных. Поляки не решились на вылазку и серьезную атаку, и русский рекогносцировочный отряд благополучно удалился, окончив свое дело. В этот же день прибыли к Суворову посланные из Праги и Варшавы, по разным делам. — Посланный от короля просил отпустить генерала Бышевского в Варшаву для лечения; Суворов тотчас же согласился и поручил ему засвидетельствовать королю глубочайшее его, Суворова, почтение, Другой посланный был от верховного народного совета, с экипажем и врачом для Косцюшки; в этом отказано, так как Косцюшко находился очень далеко и ни в чем не нуждался. Третье послание последовало от командующего в Варшаве и Праге генерала Зайончека, который прислал Суворову через трубача письмо, в дополнение к просьбе народного совета. Зайончек требовал возвращения Косцюшкиного обоза, причем счел почему-то уместным, не только обойти в своих выражениях общепринятые формы приличия и вежливости, но и трактовать русского военачальника свысока. Суворов был в этом отношений очень щекотлив, и потому выходка польского генерала задела его за живое. Он написал и послал Зайончеку ответное письмо, короткое, энергическое и суровое, указав на неприличность его тона и на кичливость вождей инсурекции по отношению к России; причем возвратил самое письмо и предупредил, что никакие послания не будут принимаемы, кроме тех, где будет говориться о раскаянии и о забвении прошлого 1.
Все приготовительные к штурму работы были окончены 22 числа; в тот же вечер войска двинулись к Праге 3 колоннами и с развернутыми знаменами, с барабанным боем и музыкой вступили в назначенные им под Прагой лагерные места, от передовых окопов дальше пушечного выстрела. Пикеты неприятельские были тотчас же сбиты, и русская цепь заняла их места. В тот же день вновь произведена рекогносцировка, так сказать поверочная, в которой приняли участие все генералы; затем Суворов объехал и осмотрел лагерь. Его собственный корпус под начальством Потемкина занимал центр лагерного расположения, Дерфельден правый фланг, Ферзен левый. Около полуночи стали возводить перед фронтом трех корпусов батареи; работали 2,000 человек под прикрытием 6 батальонов. с 5 часам утра батареи были готовы: у Дерфельдена на 22 орудия, у Потемкина на 16, у Ферзена на 48. Возведение батарей предпринято, по донесению Суворова Румянцеву, для замаскирования готовящегося приступа, чтобы дать неприятелю повод ожидать осады. Утром батареи открыли огонь, к удивлению защитников Праги, которые не заметили производившихся ночью работ; артиллерия неприятельская отвечала с живостью. Суворов лично сделал рекогносцировку с некоторыми лицами своей свиты и назначил штурм на ту же ночь, с 23 на 24 число.
Все приготовления к штурму были кончены, а диспозиция объявлена еще раньше, после состоявшегося в Кобылке военного совета. Развязка приближалась; Суворов относился к ней не слегка и все подумывал об участии союзников. «Здесь на Пруссаков безнадежно», пишет он Румянцеву 13октября: «а Австрийцы малосильны». Три дня позже, обдумывая средства для овладения Варшавой после взятия Праги и находя, что для этого нужно прежде всего отрезать ей продовольствие, Суворов говорит: «без содействия Пруссаков с Варшавой справиться будет очень трудно, паче по позднему времени». Перед штурмом, 23 числа он доносит: «из приложений изволите усмотреть добрую волю Пруссаков; мы времени тратить не будем, но жаль, что уже глубокая осень». Как бы в утешение ему, Румянцев сообщает: «я вижу внятно, что вы все обстоятельства и происшествия и все, что касается до вашего предприятия, с лучшей пользой службе соображаете и все то в себе самом и в соревновании подчиненных находите, чего от помощи союзных ожидали. И то уверительно не без удивления, что все старания и предложения вашего сиятельства, в сем виде были вовсе тщетны и без всякого уважения на поводы, что вы там наводили, и на саму видимую пользу общественных действий, и что сие единственно и едино виной было, что Варшава могла без помехи жизненными средствами запасаться, и войска из Литвы и Пруссии к Варшаве скрытно пробрались» 2.
Румянцев был прав; союзники могли оказать Русским немалое содействие, судя по занятым ими пунктам на польской территории, но не оказали. Пока Русские сближались к Праге, Пруссаки стояли близко от Варшавы, в Вышеграде, Закрочиме, Зегрже, Пултуске и Рожане, всюду в малом числе, также на Бзуре, в Каменной и Сохачеве; а в больших силах в Ловиче, Раве и Петрокове. Австрийцы занимали разные пункты, преимущественно в сандомирском и радомском воеводствах. Конечно, присутствие союзных войск служило инсургентам помехой, и оно облегчило Суворову взятие Праги, оттянув от Варшавы часть польских войск. По этого было слишком недостаточно, благодаря их образу действий, или своекорыстному, или неумелому и вялому. Варшава снабжалась продовольствием не только из дальних мест, так как ближние были разорены и обобраны, но и из отбитых у союзников транспортов, и хотя жила изо дня в день, но большой нужды не ощущала. Неудобства такого порядка стали особенно ощутительны при приближении развязки, когда состояние запасов в Варшаве должно было прямо влиять на степень её стойкости и упорства. Чрез посредство шпионов и особенно беглых, число которых с каждым днем возрастало, Суворов имел об этом предмете сведения. Октября 17 он донес Румянцеву, что войска в Варшаве получают по фунту мяса и по полу-фунту хлеба, а лошади кормятся соломою с крыш. Четыре дня позже он пишет, что генерал Гедройц отправился с сильным корпусом к стороне Кракова за сбором провианта; что Пруссаки не сумели ему воспрепятствовать, а потому он, Суворов, просил графа Шверина и Прусского короля — разбить Гедройца на возвратном пути и отнять у него транспорт, ибо в Варшаве осталось хлеба всего недели на две, а рогатого скота несколько тысяч, из коих тысяч пять голов недавно убито на солонину.
Действуй союзники иначе, Варшаве грозил бы буквально голод, а с ним и какая-нибудь катастрофа, ибо там и без голода было смутно, тревожно, и в душной политической атмосфере происходило глухое брожение. С пленом Косцюшки усилилась рознь; одни тянули на прусскую сторону, другие — на русскую, третьи, не заглядывая вдаль, стояли за продолжение борьбы до последней крайности. В одном лишь все сходились — в искренней скорби о потере Косцюшки. Это доказывает, что инсурекционная Польша потеряла в нем очень многое, что она потеряла в нем все, хотя в наше время, почти из столетней дали, видно довольно ясно, что этого всего было слишком мало для успеха польской революции и возбужденной ею войны 3.
Следовало избрать Косцюшке преемника; право это принадлежало верховному народному совету. Ксендз Колонтай предложил Зайончека, которому Косцюшко, уезжая, поручил главное начальство над варшавскими войсками; ведавший иностранными делами, Игнатий Потоцкий, выставил кандидатом Томаса Вавржецкого, командовавшего на курляндской границе. Некоторые из адъютантов Еосцюшки потом говорили, будто и он упоминал про Вавржецкого, на случай своей смерти или плена, но это осталось недоказанным. Большинство верховного совета не любило и боялось Колонтая, — подобия французских террористов, а потому Вавржецкий взял верх. Объявили об этом во всеобщее сведение, армия присягнула; почти все корпусные командиры сообщили, что и они, и их подчиненные приняли выбор совета с удовольствием. За то он сам был не согласен, поехал в Варшаву и заявил свой отказ совету лично. Его уговаривали, приводя в резон, что избрание его привело разномыслящих к единству, что все довольны и что при его отказе нельзя отвечать за спокойствие в городе. Вавржецкий возражал, говоря, что сознает себя неспособным к предложенному ему высокому посту, не видит впереди ничего хорошего, не считает возможным исправить наделанных ошибок, ни согласить оборону Варшавы с продолжением революции. Колонтай холодно и сухо советовал ему не отказываться; прочие члены говорили, что его опасения и предположения гадательны, а опасность от народного восстания близка. И точно, по улицам толпился народ, перед крыльцом совета скоплялась чернь, слышались крики, угрозы, застращивание восстанием, анархией. Вавржецкий оставался при своем решении. Члены совета приступили к нему поодиночке, говоря в полголоса, что их ненавидит Колонтай, что в случае восстания черни они будут повешены, а находящиеся по подозрению под арестом — замучены, и сам король подвергнется серьезной опасности. Вавржецкий не устоял, согласился, — как он сам выражается, «с отвращением». Не много могла выиграть революция, поставив во главе своей человека, который с подобным чувством принимал высокое назначение, будучи искренно убежден, что дело проиграно безвозвратно.