Мацеиовичский погром и назначение нового главнокомандующего повлекли за собою большие перемены в расположении боевых сил на театре войны. Макрановский предпринял отступление из Литвы к Варшаве. которое и совершил не без значительных потерь; Домбровский и Мадалинский более счастливо ретировались из прусской Польши к р. Пилице. Домбровский приехал в Варшаву и занемог; Зайончек остался командующим войсками под Варшавой; князь Понятовский прикрывал левый берег Вислы со стороны Варшавы. Продолжалось начатое Косцюшкой возведение укреплений вокруг Праги и, для успешнейшего их хода, принимались всевозможные прямые и косвенные меры. Первое время работы исполнялись с пылом, с патриотическим увлечением и подвигались быстро; возникавшие окопы видели на себе людей всех сословий и даже дам; их присутствие, горячие патриотические слова и иногда непосредственное участие в работе, поддерживали энергию и прилежание работавших. Езжал сюда и король; он также, в пример другим, прикладывал свои руки к делу, но это не прибавило ему не достававшей популярности и даже не спасло от оскорблений. Одна женщина язвительно посоветовала ему, для успеха дела, не принимать в нем участия, так как все его начинания постоянно имели дурной конец. Потом пыл уменьшился, энергия ослабела и хотя работы продолжались, но к дню штурма не были окончены. Впрочем Косцюшко задумал их в слишком большом размере: внешний ретраншамент своим протяжением почти равнялся окружности Варшавы за Вислой; вооружить все укрепления как следует было нечем, а собрать надлежащий гарнизон и того труднее. Вавржецкий считал невозможным отстоять Прагу и говорил членам верховного совета, что Прага погубит Варшаву, но авторитет Косцюшки пересилил 4.
Ознакомившись с общим состоянием дел, Вавржецкий больше прежнего убедился в безнадежности дальнейшей борьбы. Он считал самой благоразумной мерой послать кого-нибудь к Суворову, с просьбой о приостановке военных действий, а в Петербург — с мирными предложениями, дабы обратить все силы Польши против Пруссии. Потоцкий был не прочь, или по крайней мере не спорил, но спустя некоторое время сообщил Вавржецкому, что обращался к двум из русских пленных, барону Ашу и Дивову, с предложением съездить к Суворову и узнать, примет ли он посольство, но оба они отказались. Этим попытка и кончилась. А между тем положение ухудшалось: Суворов приближался, увеличивая по пути свои силы: инсургенты были разбиты Пруссаками на Нареве и при Остроленке; энергия Поляков видимо ослабевала; многие генералы действовали сонливо, как бы нехотя, так что одному из них, Понятовскому, Вавржецкий предложил отказаться от начальствования, если он не считает возможным исполнять получаемые приказания. Конечно, численность июльских войск далеко не соответствовала обстоятельствам и потребности, но это самое и требовало особенной смелости, даже дерзости в действиях. Рискуя, Поляки ничего не теряли, а могли только выиграть. Но на войне отразилось общее настроение: революция доживала последние свои дни.
Предстояло теперь сосредоточить в Варшаве всю вооруженную силу, какую только можно притянуть; этого требовало принятое решение — отстаивать столицу. Правда, опасности грозили всюду, но из них самая большая и близкая олицетворялась в Суворове. В других местах можно и по необходимости должно было действовать на авось, полагаясь на время, на случай и т. под.; здесь требовалось нечто более солидное. А между тем Прагу не усиливали, а ослабляли. Вавржецкий еще раньше выслал два отряда на обсервацию Вислы до Пулавы и в сандомирское и радомское воеводства, благодаря которым Варшава получила водою и сухим путем немного хлеба и большое количество скота. Эти отряды не были притянуты. От Домбровского, Понятовского и других не только ничего не взято, но еще отправлен Гедройц с сильным корпусом в 6-7,000 человек на соединение с Домбровским, для скорейшего взятия Равы и Ловича. Вавржецкий все убеждал членов верховного совета оставить Прагу, укреплять варшавский берег и не пропускать Суворова за Вислу; или же трактовать с Русскими о капитуляции, когда они займут Прагу; пользуясь проволочкой вывезти из Варшавы все что можно, идти в Великую Польшу и переместить туда короля и верховный совет. Ему отвечали, что Варшава доставит на защиту Праги «20,000 человек, вооруженных оружием и отчаянием», что бесчеловечно бросить столицу на мщение неприятеля и что этим по справедливости можно заслужить общее презрение и вселит во всех уныние. Вавржецкий уступил и принял меру, не отвечающую ни тому, ни другому решению: притянул к Праге войска из ближайших мест около Варшавы.
Узнав, что Суворов, находившийся в Кобылке, не соединился еще с Дерфельденом, Вавржецкий решился его атаковать, но генералы Макрановский, Зайончек и Ясинский его отговаривали, объясняя, что солдаты обескуражены и изнурены, лошади обессилены, местность в Кобылке неблагоприятная и тому подобное. Вавржецкий послушался. Он хотел разделить в Праге начальствование между Макрановским и Зайончеком, но первый отказался, ибо не имел никакой надежды на успех. Готовясь против своей воли к делу, в которое не верил, главнокомандующий велел президенту города оповестить пражских жителей, чтобы оставляли дома и выезжали из Праги. À между тем варшавская чернь волновалась; в народе говорили с неудовольствием, что преемник Косцюшкин — враг гласности, что он есть «диктатура арбитральная». Вавржецкий потребовал, чтобы к нему был приставлен особый военный совет, но и это никого не успокоило. Мутил Колонтай, недовольный ни Вавржецким, ни верховным советом. в котором он не имел уже большого значения, а играл роль всеобщего пугала. В это критическое время, когда требовалось как можно больше дела и как можно меньше слов, он предложил проект об усилении совета новыми членами и основал клуб «для поддержания революции и краковского акта». Вавржецкий объявил ему, что никакой новизны против Косцюшкиного времени не допустит. Колонтай не угомонился и стал требовать, чтобы Вавржецкий принял от народа депутацию с жалобою на верховный совет и на управление вообще; Вавржецкий отвечал, что с народом не будет иметь никаких сношений помимо установленных властей. Колонтай пустил слух, что будет объявлено равенство, и чернь стала собираться у дворца; Вавржецкий поскакал туда и разогнал сборище в самом начале 4.
Вся эта сумятица происходила накануне кровавой катастрофы, которая назревала без шума и надвигалась как туча на небосклоне. Когда производилась большая русская рекогносцировка под Прагой, польский главнокомандующий потребовал из Варшавы 10,000 вооруженных, но пришло только 2,000. Не желая ограничиваться канонадой, а рассчитывая действовать против рекогносцировки активно, он послал двух офицеров на кобылкский тракт для разведок. Но к нему приступили некоторые генералы с советом — ничего не предпринимать, ибо в ближнем лесу подозревали засаду. Вавржецкий опять согласился. Вообще вследствие ли излишней его мягкости и недостатка характера, или по особенностям польской военной среды революционной эпохи, когда могли импонировать лишь такие авторитеты, как Косцюшко, но только внутренняя жизнь польской армии носила на себе печать какой-то ненормальности, чего-то гражданско-республиканского. Совсем не то было в русской армии, и контраст этот сказывался во всем; особенно же велик он был между главнокомандующими, помимо их военных дарований.