Известиями о своих победах Суворов постоянно делился с дочерью, беседовал с нею вскользь и о других предметах, подделываясь, даже слишком, к уровню ребяческого понимания Наташи. В своих не длинных письмах он любил рассыпать нравоучительные сентенции и разного рода наставления; о жене, Наташиной матери, не упоминал никогда. После кинбурнской победы, оправившись от ран, он пишет: «Будь благочестива, благонравна, почитай свою матушку, Софью Ивановну, или она тебе выдерет уши да посадит за сухарик с водицей...... У нас драки были сильнее, нежели вы деретесь за волосы; а как вправду потанцовали, — в боку пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили; насилу часов через восемь отпустили с театра в камеру... Как же весело на Черном море, на лимане: везде поют лебеди, утки, кулики, по полям жаворонки, синички, лисички, а в воде стерляди, осетры, — пропасть!» В следующем письме его читаем: «Милая моя Суворочка, письмо твое получил, ты меня так утешила, что я по обычаю моему от утехи заплакал. Кто-то тебя, мой друг, учит такому красному слогу... Куда бы я, матушка, посмотрел теперь тебя в белом платье! Как-то ты растешь? Как увидимся, не забудь мне рассказать какую-нибудь приятную историю о твоих великих мужах древности. Поклонись от меня сестрицам (монастыркам); Божие благословение с тобою». с исторической теме, которую как видно затрагивала Суворочка, писавшая вообще складно (несомненно под диктовку), Суворов возвращается и в следующих письмах. «Рад я с тобою говорить о старых и новых героях; лишь научи меня, чтоб я им последовал. Ай-да Суворочка, здравствуй душа моя в белом платье (в старшем классе), носи на здоровье, рости велика, Уж теперь-то, Наташа, какой у них (Турок) по ночам вой: собачки воют волками, коровы охают, волки блеют, козы ревут... Они (Турки) так около нас, очень много, на таких превеликих лодках, шесты большие к облакам, полотны на них на версту. На иной лодке их больше, чем у вас во всем Смольном мух-красненькие, зелененькие, синенькие, серенькие; ружья у них такие большие, как камера, где ты спишь с сестрицами». Продолжая угощать свою Суворочку или сестрицу, как он ее называл, подобными детскими гиперболамп и описаниями, Суворов в том же 1788 году ей сообщает: «В Ильин и на другой день мы были в refectoire с Турками; ай-да ох, как же мы подчивались! Пграли, бросали свинцовым большим горохом да железными кеглями в твою голову величины; у нас были такие длинные булавки да ножницы кривые и прямые, рука не попадайся, тотчас отрежут, хоть и голову... Кончилось иллюмишацией, фейерверком... С festin Турки ушли ой далеко, Богу молиться по своему и только; больше нет ничего. Прости душа моя, Христос Спаситель с тобою» 1.
В таком роде продолжал Суворов переписку с дочерью всю вторую Турецкую войну, то по-русски, то по-французски, изредка писал и по-немецки. Он рекомендует ей любить С И. де Лафон как мать, напоминает про правила нравственности, про долг послушания, про благочестие; не вдаваясь в подробности, пишет про результаты своих побед, высчитывая добытые трофеи, урон неприятеля, свои потери. Посылая ей письмо с поля сражения при Рымнике, он начинает его так: «в этот самый день победил я Огинского». Иногда в незамысловатых посланиях его к ребенку-дочери, проскакивают для внимательного глаза мелкие блики, освещающие исторически описываемый предмет. Письма его к Суворочке приобретают известность в Петербурге, их иногда цитирует сама Императрица, После рымникской победы пожалованный в графы и Русской, и Священной Римской империи, Суворов с гордостью начинает свое письмо словами: «comtesse de deux empires», говорит, что чуть не умер от радости, будучи осыпан милостями Императрицы — «скажи Софье Ивановне и сестрицам, у меня горячка в мозгу, да кто и выдержит!... Вот каков твой папенька за доброе сердце». Но настоящим перлом этих писем следует признать то горячее, нежное чувство отца к дочери, которое сквозит чуть не в каждой строке и прорывается в безыскусственных, трогательных выражениях. «Мне очень тошно' я уж от тебя и не помню когда писем не видал. Мне теперь досуг, я бы их читать стал. Знаешь, что ты мне мила; полетел бы в Смольный на тебя посмотреть, да крыльев нет. Куды право какая, еще тебя ждать 16 месяцев». Ровно через месяц он ей пишет: «Бог даст, как пройдет 15 месяцев, то ты поедешь домой, а мне будет очень весело. Через год я буду эти дни по арифметике считать... Дела наши приостановились, иначе я не читал бы твоих писем, ибо они бы мне помешали, ради моей нежности к тебе» 2.
Время это пролетело, и Суворов, после недружелюбного объяснения с Потемкиным в Яссах о награде за взятие Измаила, приехал в Петербург, не задолго до выпуска дочери из Смольного монастыря. Мы видели, что это время было тяжелым для Суворова, вследствие несбывшихся ожиданий и надежд — даже такое радостное событие, как окончание дочерью курса и возвращение её под родительский кров, не на много умерило горечь тогдашнего его положения. С другой стороны оно породило новые тревоги и беспокойства. Выпущенная из института 3 марта и пожалованная впоследствии во фрейлины, дочь Суворова была помещена сначала во дворце, около Императрицы. Этот знак особой милости и внимания Екатерины к её знаменитому полководцу, произвел на него совсем не то действие, на которое рассчитывали. Под разными предлогами, которые сводились к желанию отца видеть около себя дочь после давней с ней разлуки, Наташа через некоторое время перешла в родительский дом. Государыня конечно не стала настаивать на своем, уступила, но этот поступок Суворова не мог не затронуть её щекотливость, тем более, что заде вал вообще придворные круги, выказывая к ним пренебрежение. За соответственными внушениями не стало дело, и многочисленные недоброжелатели Суворова постарались придать его поступку самое невыгодное освещение. Конечно это не навлекло на него немилости, но неприятное впечатление остаюсь несомненно 3.
Что же заставило Суворова поступать так нерасчетливо и бестактно, наперекор своим собственным интересам? Сильная антипатия ко всему придворному, разжигаемая опасениями на счет дочери. По своей натуре, по военно-солдатскому воспитанию, по вкусам, по внешним качествам, вообще по всему, — Суворов не был человеком придворным или даже способным приспособиться к требованиям придворного быта. Сначала, в молодости и средних летах, он должен был только чувствовать себя там не на месте; потом, когда крупные заслуги и приобретенное с их помощью положение придали ему апломб, он стал получать при дворе уколы, даже раны, которые что дальше, то становились чаще и чувствительнее. Не даром же он впоследствии говорил, что в домашней жизни бывал ранен гораздо больше, чем на войне, а при дворе еще чаще, чем дома. Тогда, не избегая двора по расчетам честолюбия, но не находя в себе ничего с ним общего, он вооружился сарказмом и сатирою и щедро расплачивался ими за наносимые ему удары, уже ни мало не скрывая антипатии к своим зложелателям и их среде.
Жизнеописания Суворова полны его выходками противу двора и придворных, из числа которых конечно многие созданы современной молвой или присочинены впоследствии. Это однако не меняет сущности дела и не опровергает истинности основания. Его саркастическое антипридворное настроение особенно развилось в последнее 10-летие его жизни, хотя в меньших размерах существовало несомненно и прежде. Перед производством в генерал-аншефы, он например стал однажды почтительно раскланиваться с одним из дворцовых истопников, и когда ему заметили, что это служитель самого низшего разряда, Суворов отвечал, что будучи новичком при дворе, считает полезным приобрести себе на всякий случай благоприятелей, и что сегодняшний истопник может быть завтра Бог знает чем. Потом его выходки сделались еще язвительнее. Он называл придворных угодников «антишамбристами»; открыто говорил, что генералы бывают двух категорий, — одни генералами родятся, другие делаются; первые видны в пороховом дыму, на полях сражений; последние отличаются на паркете, перед кабинетом, в качестве полотеров. «А мундир на тех и других одинаковый», прибавлял он с усмешкой. Из двух его племянников, князей Горчаковых, старший, Алексей, был военным, пройдя под руководством дяди практическую школу; младший же, Андрей, поступил на придворную службу камер-юнкером. Князь Горчаков-отец так описывает сыну Андрею впечатление, произведенное этим известием на Суворова. «Он начал рассказывать, как Алешу учил казаком, солдатом, капралом, сержантом, офицером в пехотном и кавалерийском полку и егерском батальоне служить, и похвалял, что он скоро понял и прошел все должности с усердием, и так-де теперь сам командует с похвалою...... А потом, о тебе не упоминая ни слова, рассказывал критики о придворных, вход, походки, поклоны, речи льстивые, улыбки безмолвные, взгляды надменности, умствования и прочее...... Из сего ясно, что ему неблагоугодно, и потому он о тебе ко мне ни слова не писал». Про генералов, обращающихся и успевающих при дворе, Суворов говорил и писал, что для них военное дарование есть талант «побочный». Иногда в словах его переписки нет злости, но и хладнокровные суждения, при сравнительной мягкости выражений, отличаются резкостью понятий. с числу его наиболее категорических представлений о дворе и придворных, принадлежит высказанный Хвостову афоризм: «для двора потребны три качества — смелость, гибкость и вероломство» 4.