В Стрельну была выслана по повелению Государыни парадная придворная карета, при эскорте из чинов конюшенного ведомства; туда же выехал на встречу своему тестю Н. Зубов; несколько других генералов встретили его еще раньше. В Стрельне Суворов облекся в фельдмаршальский мундир со всеми орденами, сел в присланный экипаж и отправился в Петербург. Это было 3 или 4 января 1796 года; мороз стоял сильный, больше 20 градусов; несмотря на это Суворов просидел весь переезд в одном мундире, с открытою головой, держа шляпу в руках; спутники его, Н. Зубов и генералы Исленьев и Арсеньев, поневоле следовали его примеру. Прибыв в Петербург, к зимнему дворцу, Суворов зашел предварительно к Платону Зубову, чтобы обогреться самому и дать отойти от стужи полузамерзшим спутникам. Исленьев и Арсеньев из субординации молчали, но Н. Зубов заметил с неудовольствием одному из свиты Суворова: «твой молодец нас всех заморозил». Из покоев фаворита отправились в приемные комнаты Императрицы. Тут Суворову был оказан самый благосклонный прием; Екатерина на первых же порах вступила с ним в разговор о предполагавшейся тогда персидской экспедиции и предложила ему главное начальствование, но Суворов попросил несколько времени на рассмотрение дела. Она совершенно очаровала Суворова своим милостивым обхождением и простерла внимание до того, что зная нелюбовь Суворова к зеркалам, приказала их завесить на время приема причудливого фельдмаршала.
Суворову и его свите назначен был на жительство таврический дворец, куда они тотчас по окончании аудиенции и отправились. Велено было заранее разузнать все привычки Суворова и сообразно с ними устроить его домашний обиход. Приехав в таврический дворец, Суворов прытко пробежал по комнатам вплоть до спальни, не заметив, что его везде встречала придворная прислуга. В небольшой спальне, с диваном и несколькими креслами, уже была готова пышная постель из душистого сена и ярко горел камин; в соседней комнате стояла гранитная ваза, наполненная невскою водой, с серебряным тазом и ковшом для окачивания и прочею принадлежностью. Суворов разделся, сел у камина и приказал подать варенья, он был оживлен, необыкновенно весел и особенно красноречив; говорил с воодушевлением о милостивом приеме Императрицы, но ввернул замечание, что «Государыне расцветили, помилуй Бог как красно, азиятские лавры». На другой день начались к нему визиты, но приняты были весьма немногие, в том числе Державин и Платон Зубов. Державина Суворов встретил дружески, без всяких церемоний и оставил обедать; также бесцеремонно обошелся он и с Платоном Зубовым, но в другом смысле. Накануне, когда Суворов приехал в зимний дворец из Стрельны, Зубов встретил его не в полной форме, а в обыкновенном вседневном костюме, что было принято за неуважение и пренебрежение. Теперь Суворов ему отплатил, приняв временщика в дверях своей спальни в одном нижнем белье, а Державину объяснил причину своего поступка словами: «vice-versa» 1.
Живя в Петербурге, Суворов был предметом общего любопытства и внимания; он вошел на первое время в моду, о нем говорили, спорили, ему прислуживались и угождали, так что зависть и недоброжелательство до поры спрятались и замолкли. Он вел прежнюю жизнь, с некоторыми уступками столичным условиям, и обедал уже не в 8 часов утра, а в 10 или 11, причем всегда бывали у него гости. Во дворце, у Государыни, он бывал редко, в особенности избегая парадных обедов. Узнав, что он ехал из Стрельны в одном мундире, Екатерина подарила ему соболью шубу, крытую зеленым бархатом, но Суворов брал ее о собою только едучи во дворец, да и то держал на коленях и надевал лишь выходя из кареты. Когда ему приходилось бывать в собраниях, он давал полную волю своему темпераменту и не скупился на насмешки и разные выходки. Встречаясь с обоими Салтыковыми, обиженными его производством в фельдмаршалы, он зло над ними подшучивал, растравляя их зависть и недоброжелательство. Принимая визиты от именитых и чиновных лиц, он по своему оказывал им разную степень внимания и уважения. Увидев в окно подъехавшую карету и узнав сидевшее в ней лицо, он выскочил из-за стола, сбежал на подъезд, вскочил в карету, когда лакей отворил дверцу, и просидел в ней несколько минут, беседуя с гостем, а затем поблагодарив его за честь, распрощался и ушел. В другой раз, тоже во время обеда, при визите другого лица, Суворов не тронулся с места, приказал поставить около себя стул для вошедшего гостя, сказав ему: «вам еще рано кушать, прошу посидеть», поговорил с ним некоторое время, и когда тот откланялся, то не встал его проводить 2.
Обращение его с Императрицей также было для придворной сферы необычное, режущее глаза. Он был предан Государыне никак не меньше, если не больше всякого другого и в заявлении ей наружных знаков почтения шел дальше чем нужно, но отличался от других подчас неумытой откровенностью, лагерной бесцеремонностью и своеобразными воззрениями на приличия. В разговорах с Екатериной он постоянно высказывал ей голую правду о дурном состоянии войск, вкоренившихся злоупотреблениях и т. под., так что стал наконец однообразен, т. е. скучен. В своих выходках он не стеснялся касаться личностей. Однажды за обедом, Екатерина желая оказать внимание сидевшему около нее князю С. Ф. Голицыну, сказала, что спала эту ночь очень спокойно, зная что в карауле находится надежный офицер (сын Голицына). Голицын встал и поклонился. Суворов, сидевший по другую руку Государыни, тотчас же обратился к Голицыну с вопросом, отчего тот не прислал кого-нибудь из сыновей под Варшаву за Георгием и, указывая на некоторых лиц за столом, в том числе на князя Барятинского, хваставшего своими подвигами, прибавил: «они даром получили». Эффект вышел неприятный, особенно для Екатерины; но слова Суворова отдавали кроме того и большим цинизмом, потому что в своем первом, коротком донесении о штурме Праги, упоминая про небольшое число наиболее отличившихся, он поместил между ними и Барятинского. Таким образом издеваясь над другими, он издевался и над самим собой, как над человеком, принужденным по пословице — с волками жить, по волчьи выть. В другой раз он находился на придворном балу и конечно скучал сильно. Обходя гостей и беседуя с ним, Государыня приблизилась между прочим к нему и спросила: «чем почивать дорогого гостя»? — Благослови, Царица, водочкой, — сказал Суворов кланяясь (был 9 час вечера). «À что скажут красавицы фрейлины, которые будут с вами разговаривать», заметила Екатерина. — Они почувствуют, что с ними говорит солдат, — отвечал простодушно Суворов. Екатерина собственноручно подала ему рюмку тминной, его любимой. Как-то цесаревич Павел Петрович пожелал его видеть; Суворов вошел к нему в кабинет и начал проказничать. Цесаревич этого терпеть не мог и тотчас же остановил шутника, сказав ему: «мы и без этого понимаем друг друга». Суворов усмирился, но по окончании делового разговора выйдя из кабинета, побежал вприпрыжку по комнатам, напевая: «prince adorable, despote umplacable». Это было передано цесаревичу 8.
Едва успел Суворов прожить в Петербурге несколько дней, как ему нашлось дело: Государыня предложила ему съездить в Финляндию и осмотреть пограничные укрепления. Суворов много над ними поработал в 1791 и 92 годах, кончив главное; но после того исполнение по его мысли и планам все-таки продолжалось, и никто лучше его самого не мог быть судьей в этом деле. Он с радостью взялся исполнить волю Государыни, в половине декабря отправился и вернулся к Рождеству, совершенно довольный всем найденным, «ибо не осталось уголка, куда бы могли проникнуть Шведы, не встретив сильных затруднений и отпора», писала Екатерина Гримму. Кроме этого оконченного дела, занимало Суворова еще другое — персидская экспедиция. Суворов согласился принять главное над нею начальство и стал к ней подготовляться, но потом передумал и отказался «от азиатских лавров», предпочитая остаться в европейской России, в ожидании более значительной войны, которая предполагалась. Тогда ему было предложено командование войсками на юге, в знакомых местах, что он и принял, и хотя потом жалел, что отказался от экспедиции, но поправить ошибку уж было нельзя. Впрочем сожаление его не основывалось ни на чем положительном, ибо будущее оставалось в тумане, только возбуждая в нем безотчетное тревожное состояние. Впечатление недавнего триумфа тем временем успело сгладиться и забыться; Суворов чаще бывал не в духе, становился несносен и придирчив, находя например неприличным, что великий князь Александр Павлович употребляет в театре лорнетку. Многие в это время попадали к нему на зубок, много самолюбий было задето и себялюбий оскорблено. Оттого современники высшего круга относились к нему большею частию неблагосклонно, с затаенной, но прорывающейся наружу досадой. Один, упоминая про его странности, не распространяется на этот счет, а говорит полупрезрительно: «и прочее, и прочее»; другой, извещая своего приятеля, что «Суворов продолжает предаваться шутовству», находит, что он «самое гордое существо на свете» и что «в каждом его слове обнаруживается непомерное самолюбие». Это замечание отчасти справедливо, но мелкие недостатки не должны заслонять больших достоинств, а именно в этом смысле многие современники и погрешали. Не так смотрела на своего знаменитого подданного Екатерина, но и в её глазах внешняя оболочка Суворова делала его человеком неудобным при установившейся обстановке. Государыня и прежде находила его здесь, около своей особы, не на месте, а теперь он стал таким вдвойне. Ростопчин в это время писал: «не знают как отделаться от Суворова; его плоские шутки наскучили Императрице, и она от них краснеет». Ростопчин по своему обыкновению прибавил, но в основе его фразы лежала правда: Суворову пора было на действительную службу, тем более, что и он сам скучал от бездействия.