Кроме двусторонних маневров с обоими наступающими противниками, Суворов воспроизводил на своих учениях и другие виды боя. Пассивная оборона была не в его духе, ибо решающийся ограничиться обороной, как бы признает превосходство противника и обнаруживает сомнение в своих собственных силах; но при неизбежности частных оборонительных действий даже в наступательном бою, никак нельзя отрицать подобных случаев и не давать о них понятие при обучении. Поэтому у Суворова пехота часто выжидала атакующую конницу, стоя на месте, причем главный прием обучения состоял в открытии огня на самом близком расстоянии от налетавшего противника. В программу его «Науки побеждать» входили также штурмование и оборона укреплений. Для этого возводились земляные окопы по всем правилам, с глубокими рвами, усиленные разными вспомогательными преградами в виде палисадов, рогаток, засек, нескольких рядов волчьих ям и т. под. Укрепление вооружалось артиллерией и оборонялось пехотой. Атаки укрепленных мест открытою силой есть вообще дело трудное и кровопролитное, к которому прибегают редко; но трудность чего-либо была для Суворова лишнею причиной для включения в программу мирного обучения войск. Учить тому, что считается исключением из правила и на что отваживаются в редких случаях, значило приобретать то, чего противники не имеют. Но строго логичный в своей военно-воспитательной системе, которая допускала оборонительный способ действий лишь условно, Суворов поставил правилом, чтобы защитники штурмуемого укрепления, непременно переходили затем к активной роли, т.е. делались атакующими, а прежде атаковавшие — обращались в обороняющихся.
Если Суворов не мог выкинуть из программы обучения войск штурмов, то тем более должны были входить в нее всякого рода упражнения ночью. Ночной бой имеет ту особенность, что в нем не видно, кто из противников сильнее, да и огнестрельное действие, производимое наудачу, значит очень мало: отвага и смелость одни одерживают победу. Это как раз подходило к взглядам Суворова, и еще с самого начала своей боевой карьеры он не пренебрегал ночными военными действиями, как оружием, в обращении с которым другие не искусны. В ночном бою бывает столько случайностей, неожиданностей и даже так возможны катастрофы, что требуются от войск особенные выдержанность и самообладание, — опять-таки лишний резон для Суворова сделать его предметом обучения. Поэтому он повторял свои дневные упражнения в самые темные ночи, не исключая и штурмов, так как и действительные штурмы производил по ночам, перед рассветом. Ночные маневры у него всегда оканчивались, подобно дневным, атакою холодным оружием; к сожалению неизвестно, какие приемы употреблялись для сходства учебной атаки с боевой, так как сквозные атаки едва ли были исполнены в ночную темноту, без каких-нибудь перемен в вышеобъясненном способе их производства.
Воспитывая в войсках энергию, настойчивость, упорство, и проводя для этого в обучение исключительно наступательный элемент, Суворов не только отбрасывал все, напоминающее отступление, но и клеймил это понятие злейшими сарказмами. «Ретираду» он ненавидел едва ли не больше «немогузнайства» и старался свою ненависть перелить в подчиненных. Не любил он и слова defensive, уверяя, что на русском языке соответственного слова нет, а «ретираду» произносил не иначе, как зажмурясь и нараспев. Однажды, при объезде на юге войск, он был встречен где то молодым кавалерийским офицером. Суворов любил в подобных случаях задавать разные озадачивающие вопросы, чтобы испытать находчивость, и теперь обратился к офицеру с вопросом: «что такое ретирада»? Офицер отвечал, что не знает 6. Суворов готов был разразиться какой-нибудь резкой выходкой, как офицер прибавил: «в нашем полку это слово неизвестно, я его там никогда не слыхал». «Хороший полк», сказал Суворов успокоившись: «очень хороший полк», а потом заметил: «в первый раз немогузнайка доставил мне истинное удовольствие». Этот взгляд на злокачественность самого понятия о ретираде, издавна уже заставлял Суворова проектировать маневры так, чтобы отступательных движений не было; вместо них практиковались, как мы видели в одной из глав, обходные или боковые марши и вообще какой-нибудь прием, хотя бы сшитый белыми нитками, лишь бы предохранить девственность воинского чувства от растлевающего прикосновения ретирады. Сквозные атаки между прочим вполне удовлетворяли этому условию; там никто не отступал, все шли вперед, обе стороны были победителями, потому что проходили насквозь одна через другую и затем продолжали движение шагов с сотню. Такой порядок маневра имел еще одно выгодное свойство, достигнуть которого Суворову было очень важно. Обе стороны остановившись, поворачивались лицом друг к другу, т.е. на третью шеренгу, и снова шли в атаку; таким образом задняя шеренга делалась переднею, привыкала встречаться с противником лицом к лицу, и войска предохранялись от пагубного впечатления, которое обыкновенно производит внезапное появление неприятеля в тылу. В понятиях Суворовских войск, привыкших ходить в атаку безразлично на заднюю и на переднюю шеренгу, этой слабой стороны не существовало, или по крайней мере она была ощутительно парализована, что и подтверждалось не только последнею Польскою войною, но и обеими Турецкими.
Брезгливость Суворова по отношению к ретирадам распространялась и на всякие движения назад, хотя бы они вовсе не обозначали отступления. Во время движения, выдвинувшиеся вперед люди не осаживались ни в каком случае, а по ним должны были равняться другие, хотя бы целый батальон. Тоже самое правило было обязательно и для войск, стоящих на месте. «Шаг назад — смерть», говорил Суворов: «вперед 2, 3, 10 шагов дозволяю». Войска, послужившие под Суворовым, знали это правило твердо; новичков он испытывал и ловил. Раз он направился верхом прямо на фронт, как бы желая через него проехать насквозь; офицер, видя голову лошади у самого фронта, приказал одному ряду вздвоить, отойдя назад. «Под арест», закричал взбешенный Суворов: «этот немогузнайка зачумит всю армию, учит ретираде» 7. С такою же тщательностью он оберегал войска от всяких намеков и на другие вредные понятия, например от допущения возможности понести поражение. Руководясь этой мыслью, он например никогда не дозволял смены линий одной другою, и в апреле 1796 года писал Хвостову, по поводу одного дошедшего до него из Варшавы слуха: «у В. X. Дерфельдена, по выезде моем из Варшавы, хотя приезжие уверяли, что он держится моих правил, — при прусском Фаврате задняя линия сменяла переднюю, якобы сия побита была; а сей строй ему от меня выше иного запрещен был» 1. Точно также он сильно стоял за быстроту движений, видя в ней одно из средств возбуждения в войсках боевой энергии подъема духа. Поэтому, заметив у одного из подчиненных генералов «развод в две шеренги, без штыков, шаг тише», он не преминул сообщить о таком непонимании дела своему племяннику. О князе Репнине дошли из Литвы подобные же слухи, и Суворов снова пишет: «у князя Репнина экзерциции нет, но приказано — тихий марш и залпы, опасное и вредное; мои, кои к нему достались, очень пеняют». Последнему можно поверить, не считая эту фразу продиктованною авторским самолюбием. Суворовское обучение было не только в высокой степени логично, следовательно понятно, но и усваивалось сознательно, за чем он постоянно и следил.
Изыскивая все способы для осваивания войск с тем, что от них потребуется перед лицом неприятеля, он учил кавалерию рубить, а пехоту колоть. Но так как обучение этому делу с нанесением ударов в пустом пространстве, не имело бы наглядности и реального значения, то приготовлялись чучелы из соломы и вязкой земли, на которые пехота и конница (особенно последняя) и ходили в атаку. При этом обучении требовалось исполнение непременного условия — наносить удары не останавливаясь и продолжать движение, что опять таки совершенно отвечало основным мыслям «Науки побеждать». Он требовал также, вопреки близоруким толкователям его афоризма «пуля дура, штык молодец», — чтобы пехота как можно чаще упражнялась в цельной стрельбе, потому что и при тогдашних ружьях стрельба могла быть более меткою и менее меткою, и высшая степень меткости зависела от хладнокровия и отсутствия торопливости при прицеливании. Суворов учил (с этими его мыслями мы уже встречались), что громкая трескотня на ветер не устрашает, а ободряет неприятеля, который оценяет силу нашего огня лишь по числу выбиваемых из строя людей. Суворов разумел, что подобная стрельба кроме того дурно характеризует нравственное настроение стреляющих, и есть признак плохой на тот случай, если придется ударить в штыки. Снабжение армии патронами, особенно при плохой организации этой части в ту эпоху, представляло большие трудности, и Суворов учит беречь пулю «на целую кампанию», стрелять «редко, да метко», имея в виду конечно и то, что выпускать пули из дула, особенно на авось, может всякий, не исключая и трусов, а сойтись на штык в состоянии только люди крепкие духом. Следовательно Суворов не противуставлял штык пуле, не исключал одним другую, а только указывал на относительные их свойства в применении в бою, и таким образом изречение его — «пуля дура, штык молодец» — остается совершенно верным.