В нравственном смысле это было для Суворова крайним средством, решением безнадежности, так как он дожил до 66 лет и всегда рассчитывал умереть на службе. В материальном же отношении сделанный им новый шаг почти ничего не изменял: Суворов рассчитывал, как и прежде, поселиться в Кобрине и заняться хозяйством. Обдумывая свое намерение, он заранее обзавелся помощниками и подручниками, так как кобринское имение было велико, а именно предложил нескольким офицерам оставить службу и ехать в Кобрин, обещав вознаградить их деревнями в полное владение. Офицеры согласились. Один из них пишет Хвостову, что Суворов «приказал им подать в отставку, и они по привязанности к нему оное выполнили», причем умалчивается про условия, им предложенные. Суворов не приказывал и не мог приказывать в таком не служебном деле; сверх того он уже решился оставить в то время службу, и все в Тульчине знали про это решение. Следовательно, не желавшие идти в отставку, имели полную возможность отказаться от предложения Суворова безбоязненно. Однако все они послушались, никто не отказался, только под рукой постарались на всякий случай обеспечить себе путь отступления. Представитель их, Тихановский, обратившийся с письмом к Хвостову 14 января, т.е. вслед за поданною Суворовым первою просьбою об отпуске, дает племяннику Суворова такое наставление; если Государь отпустит Суворова, притом без неудовольствия, то все 18 просьб от отставке подать в военную коллегию; в противном же случае и при неблагосклонных отзывах Государя о фельдмаршале, — удержать 7.
Перед половиною февраля Суворов получил отставку, хотя его прошение об отставке не могло придти в Петербург и вернуться в Тульчин с разрешением так скоро. И действительно, отставка последовала до получения о ней просьбы. Февраля 6 отдан на разводе высочайший приказ: «фельдмаршал граф Суворов, отнесясь Его Императорскому Величеству, что так как войны нет, и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы». Вместе с тем, батальон Преображенского полка, носивший имя Суворова, передан генерал-лейтенанту князю Голицыну. Произошло ли это вследствие дошедших до Государя новых дурных известий о Суворове, или просто по внушению порывистого темперамента Павла I, — трудно сказать. Вернее всего допустит обе эти причины, так как раздражение Государя против Суворова вырастало уже но самому ходу описанного дела, а с другой стороны Суворов, соблюдая должное к высокой особе Государя почтение, изощрялся однако в насмешках над новыми порядками и новыми людьми, в домашней беседе и публично, не стесняясь ничьим присутствием и как бы намеренно давая своим словам огласку. Во всей России повторялись тогда шепотом пли в тесных кружках остроты и сарказмы Суворова; добрая их половина, если не больше, была выдумана разными досужими остряками, но молва и подделку принимала за чистую монету. Нет сомнения, что слухи достигали и Государя, благодаря усердствующим себе на пользу, ближнему во вред. Несомненно также, что многое действительно принадлежало Суворову, наприм. присловие: «косой не колоть, буклей не палить, пудрой не стрелять», или другое, приобретшее громкую известность: «пудра не порох, букля не пушка, коса не тесак, и я не немец, а природный русак». Но Суворову приходилось расплачиваться и за свое, и за чужое 8.
Худо кончилось дело, но все таки кончилось; в этом было своего рода утешение Суворову, хотя и тупое. Он стал подготовляться к сдаче, спеша удалиться в свое мирное пристанище, но принужден был проглотит еще горькую пилюлю. Один из приближенных Государя, Ростопчин, написал ему 14 февраля: «Государь Император, получа донесение вашего сиятельства от 3 февраля, соизволил указать мне, доставить к сведению вашему, что желание ваше предупреждено было и что вы отставлены еще 6 числа сего месяца». Но вместе с тем Суворов имел некоторое утешение окончательно убедиться, что продолжая службу, спустился бы до степени простого генерала: на его место назначен был генерал-лейтенант Беклешов.
К концу февраля Суворов был совершенно готов к отъезду. Занимаясь в это время служебными и домашними делами, он продолжал также зорко следить за политикой и за ходом военных действий против Французов. Видно, что война эта сильно его занимала. Он относится критически к действиям обеих сторон и сообщает короткие свои замечания Хвостову, но попадаются его письма по этому предмету и к другим лицам. Гак 27 февраля он пишет к нашему послу в Вене, графу Разумовскому, о тогдашнем положении военных действий: дрожит за Мантую, боится, что эрцгерцог Карл опоздает; говорит, что нечего поджидать артиллерии, а следует бить просто вперед; что из всех дел этого принца, ему, Суворову, приятнее всего Вюрцбург и т. под. Он сетует, что не только новые, но и старые войска «не разумеют штыка», несмотря на то, что чувствуют на себе «гибельный карманьольский», и кончает свое письмо крутым поворотом к своей действительности: «я команду сдал как сельский дворянин и еду в кобринские деревни» 9.
Однако для отъезда требовалось какое то особенное разрешение, — с тою ли целью, чтобы в Петербурге могли прежде удостовериться в исправности сдачи, или почему либо иному. Суворов был готов к выезду, по не выезжал. Отъезд его несправедливо относят обыкновенно к 1 марта; он состоялся гораздо позже. Марта 3 Суворов писал Государю из Тульчина: «во ожидании увольнения на всеподданнейшие мои прошения, которое по слуху уже и воспоследовало, отдавши давно уже команду, на сих днях еду я в мои кобринские деревни». Но и это не состоялось почему-то; 23 марта Суворов пишет еще из Тульчина к своему поверенному в Кобрине об отставных офицерах, туда отправляющихся. Между тем его тянуло в Кобрин и потому, что там ждало дело, и потому, что положение его в Тульчине было фальшивое. И в самом деле, что было делать там, среди войск, отставному фельдмаршалу, уволенному от службы даже без права ношения мундира? Его любили, каждый его шаг интересовал, каждое его слово ловилось на лету. Не заключается ли отчасти в этом положении Суворова корень молвы, звонившей по всей России о сатирических его в то время выходках? 10.
Редкое о нем сочинение не украшается описанием драматической сцены прощания его с войсками. Один повествует, что Суворов, одетый простым гренадером, явился перед собранным Фанагорийским полком, снял ордена, положил их на барабан и сказал: «прощайте ребята, молитесь Богу... может быть придет время, когда Суворов опять явится среди вас и возьмет назад эти ордена, которые он заслужил победами». Другой, не ограничиваясь одним полком, говорит про целую армию, перед которой ставится не барабан, а пирамида из барабанов, и заставляет Суворова произносить приблизительно те же слова. Все это крайне сомнительно. Суворов, в порыве увлечения, был действительно способен на многое такое, на что другой не осмелился бы; но при выходе в отставку он испытывал неприятность хроническую, с которою мало- помалу свыкся и к ней применился в продолжение почти двух месяцев. Есть и свидетельство против приведенной сцены прощания; один из состоявших при Суворове в то время адъютантов, говорит, что ничего подобного не было. Да и нельзя предположить, чтобы Суворов, уволенный от службы и сдавший командование другому, мог собрать войска или даже один полк, явиться перед ним и держать речь. Очевидно сплетня и молва раздули в целое событие какой-нибудь мелкий случай 11.
По-видимому, военное поприще Суворова кончилось. Ему было 66 лет его дарования, опытность и энергический, упорный характер отрицали всякую возможность уступки; компромисс со стороны Государя представлялся еще менее вероятным. Оставление Суворовым службы почти все считали громадной потерей, невознаградимой утратой. Имя его успело сделаться священным для русской армии; не все под его начальством служили, но все его знали, и для всякого он был предметом восторженного поклонения. Громко гремело это знаменитое имя и во всей России; катастрофа еще усилила к нему симпатии и сочувствие, кроме разве высших служебных слоев, где группировались его завистники и враги. Тягостное впечатление, произведенное удалением Суворова от дел, особенно в войсках, правда ничем явственно не высказывалось, но в ту пору неудовольствия и страха, прятались даже сами неудовольствие и страх. В гробовом молчании была принята затем и весть о ссылке Суворова, до кого она только дошла; многие не знали, а расспрашивать и разузнавать было опасно. В высшем слое общества или молчали, или находили образ действия Государя по отношению к Суворову слишком милостивым; в войсках и низших слоях всю тяжесть вины возлагали на его врагов и людей нового порядка, пользовавшихся доверенностью Государя с нечестными и непатриотическими побуждениями. Офицеры Преображенского полка, с трудом вынося начальствование Аракчеева, распространяли между своими многочисленными родными и знакомыми, что «гатчинский капрал» был главным виновником опалы Суворова. Между офицерами армейских войск, квартировавших в смоленской губернии, сильно развилось неудовольствие на резкие меры и преобразования вообще и на оскорбление Суворова в особенности. По доносу одного из гатчинцев было назначено следствие, которое впрочем ничего серьезного не открыло, и хотя просвечивало в нем намерение — замешать в дело имя Суворова, но осталось без успеха. Следствие прекратили, однако не всем удалось отделаться одним страхом, и знаменитый впоследствии Ермолов был сослан в Кострому. На юге, где Суворов на последях командовал, воспоминание о нем жило самое свежее; солдаты не знали, где он находится, здоров ли, даже жив ли; по каждый вечер, приходя в сборные избы за получением приказаний, толковали о нем и творили по нем молитву 12.