После победы 16 числа, все союзные войска направлены были к Милану, Вукасовичу приказано идти туда же от Бривио чрез Монцу, а за ним и Розенбергу. Вукасович выступил 17 числа рано утром и передовыми войсками своими неожиданно наткнулся на отряд Серюрье. Французам предложено было положить оружие, но получен отказ. Тогда Вукасович, имея под своим начальством до 7000 человек, атаковал позицию Французов с правого фланга и тыла. Серюрье упорно дрался и даже сам пытался атаковать Австрийцев во фланг, но заметив двигавшиеся вдали войска Розенберга, убедился в безнадежности своего положения и капитулировал. Кроме 250 генералов и офицеров, отпущенных затем во Францию с обязательством не служить против союзников до конца кампании, оказалось у Серюрье до 2700 нижних чинов и 8 орудий.
Этим завершился переход союзников чрез Адду. "Тако и другие реки в свете все переходимы", писал Суворов Разумовскому в Вену и называл Адду Рубиконом на дороге в Париж. Вообще он был доволен делами на Адде, хвалил Императору Павлу Меласа за штурм Кассано, выставлял особенно храбрость Донских казаков и атамана их Денисова, Разумовскому писал, что "Мелас действует похвально", одобрительно отзывался об Австрийцах, которые "бились хватски холодным оружием", хвалил венгерских гусар 12. Известие о победах на Адде было принято и в Петербурге, и в Вене с восторгом. Император Франц благодарил Суворова рескриптом; император Павел двумя. Все лица, представленные Суворовым, получили награды; нижним чинам приказано выдать по рублю; Суворову пожалован бриллиантовый перстень с портретом Государя. "Дай Бог вам здоровья", писал Павел I: "о многолетии вашем опять вчера молились в церкви, причем были и все иностранные министры. Сына вашего взял я к себе в генерал-адъютанты со старшинством и с оставлением при вас; мне показалось, что сыну вашему и ученику неприлично быть в придворной службе". Поздравительных писем от своих знакомых и от разных лиц Суворов получил кучу.
Французы быстро отступали на Павию и чрез Милан на Буфалору; но их опережали вести о происшедшем разгроме. В столице Цисальпийской республики, Милане, произошло страшное смятение; члены Цисальпийской директории, Французы, их приверженцы и вообще горячие республиканцы, бросились бежать в Турин, под покровительством отступавших французских войск. Хотя для путевых сборов беглецы имели лишь несколько часов времени, следовательно не могли забрать с собою слишком много тяжестей, однако транспорт все-таки образовался такой большой, что сильно затруднил движение французской колонны, следовавшей на Турин 11. Как только Французы вышли из Милана, оставив в цитадели 2400 гарнизона, а в городе больше 400 больных и раненых, - появились казаки, в числе нескольких сотен. Найдя городские ворота запертыми, они стали их отбивать и потом ворвались в улицы. Здесь встретили они французских офицеров и солдат, которые вышли из цитадели или не успели еще туда войти; произошло несколько мелких схваток и забрано больше 30 пленных. Затем, очистив город от Французов, казаки окружили цитадель и таким образом провели ночь. Появление казаков произвело народное восстание; противники Французов бросились истреблять всякие наружные знаки и эмблемы республиканского правления и преследовать тех из выдающихся республиканских деятелей, которые не выехали из города. Казакам же пришлось оберегать и защищать преследуемых 13.
Через несколько часов после казаков, вошел в город Мелас с передовыми австрийскими войсками и был принят восторженно. Суворов тоже приближался к Милану, но остановился в нескольких верстах, отлагая свое вступление в город до утра, так как было уже поздно. Рано утром 18 числа, в Светлое Христово Воскресенье, громадные толпы повалили за город, с духовенством во главе, которому предшествовали кресты и хоругви. Австрийские войска уже двигались к городу; встреча произошла на дороге. Суворов слез с коня, подошел к архиепископу, принял благословение, приложился к распятию, поцеловал руку архипастыря и сказал несколько слов, приличных случаю. Продолжая путь в сопровождении войск и возвращавшегося вместе с ними народа, Суворов был встречен у городских ворот Меласом, причем произошел комический случай: видя, что фельдмаршал хочет его обнять, Мелас потянулся к нему с лошади, но потерял равновесие и свалился наземь. Вступление в город было еще торжественнее загородной встречи 10. День стоял ясный, теплый и притом праздничный; улицы, окна, балконы, даже крыши были полны зрителей; гудел гул от приветственных кликов и громогласных изъявлений восторга. В этих заявлениях радости было много искренности: дворянство, духовенство видели в Суворове восстановление прежних своих прав и привилегий; сословие торговое и промышленное чаяло освобождения от насильственных займов и непомерных налогов; прочие либо приветствовали восстановление порядка, отвечавшего их понятиям II интересам, либо следуя прирожденной впечатлительности, увлекались обстановкой и примером, заразительным для подвижного темперамента. Суворову оказан был в Милане совершенно такой же блестящий, шумный прием, как три года назад Бонапарту, и конечно значительная доля восторженно встречавших и приветствовавших, состояла в обоих случаях из одних и тех же людей 11. Тогда возбудительно действовали увлечение утопией, фанатизм свободы, равенства и братства; теперь - религиозный фанатизм и разочарование, как последствие не сбывшихся чрезмерных надежд и ожиданий.
В ряду причин действовало впрочем и любопытство. Суворов и Русские представляли собою явление не обычное, не такое, как соседи Италии - Французы и их генерал Бонапарт, имевший, так сказать, только вчерашнюю известность. О Суворове же давно говорили и писали; его военные подвиги отличались блеском и эффектностью, его странности придавали ему особенность, которой никто другой не имел, а потому могучее южное воображение рисовало его образ в фантастических очертаниях. Почти в такой же степени возбуждали в Итальянцах любопытство русские войска, прибывшие на другой день, но в настоящий момент представляемые казаками. Северные люди, жившие в снегах и льдах, исполины с диким видом, варвары с непонятными обычаями и особенностями, - такими изображала Русских народная фантазия не в одной Италии. Всех озадачивали благочестие и набожность Русских, крестившихся у каждой церкви; казались совершенно непонятными троекратные поцелуи, которыми они обменивались между собою при встречах и даже наделяли ими Итальянцев, принимавших это приветствие с тупым изумлением. Всякая мелкая особенность этих новых людей привлекала на себя внимание и объяснялась на разные лады.
Фокусом общего внимания был разумеется Суворов, а между тем он, как многие повествуют, подшутил над Миланцами довольно бесцеремонно. Он ехал позади встречавшего его духовенства, верхом, в сопровождении Шателера и двух адъютантов, а предшествовали духовенству остальные высшие чины армии, во главе которых находилось двое - генерал Ферстер и статский советник Фукс в шитом мундире дипломатического чиновника. Фукс, изображая из себя Суворова, любезно раскланивался на обе стороны, за что потом Суворов его и благодарил. Едва ли однако все происходило так, как сказано. Суворову естественно надо было ехать или впереди, или назади всех, что он и сделал, выбрав последнее и взяв в свою свиту немного лиц вовсе не для того, чтобы стушеваться в процессии, а скорее напротив. Понятно также, что народ встретил криками Фукса и Ферстера, как первых, не зная кто они, и так как Фукс счел долгом отвечать на приветствия, то многие и могли быть введены в заблуждение, приняв его за Суворова. Раскланивался впрочем не один Фукс, а также и Ферстер, чего он не делал бы, если бы заранее было условлено - предоставить Фуксу роль Суворова. Вышеприведенное объяснение этого случая просто выдумано, как и многое другое. А что Суворов благодарил потом Фукса словами: "спасибо, хорошо раскланивался, помилуй Бог как хорошо", то во-первых едва ли Суворов мог и видеть Фукса с его поклонами, будучи отделен от него значительною частью процессии, а во-вторых в благодарности его слышна шутливая ирония. Так надо полагать между прочим потому, что в одном частном письме, несколько месяцев спустя, мы находим довольно явственный намек на то, что Суворов был не совсем доволен происшедшей при въезде его в Милан мистификацией 14.