Тем временем военные действия велись в духе австрийской политики, по программе гофкригсрата, т.е. в смысле не нанесения новых ударов, а сохранения и обеспечения приобретенного. После сражения на Треббии, не ожидая напоминаний, Суворов счел неизбежным перейти с блокады Мантуи на осаду. У Края состояло 15,000 человек, да ожидалось столько же из разных гарнизонов и из Австрии, по Суворов просил Края открыть осадные работы теперь же. Кроме Мантуи, велись осадные работы против цитадели александрийской и блокировался тортонский замок.
Александрийская цитадель имела репутацию одной из лучших итальянских крепостей и была снабжена продовольственными и военными запасами на продолжительный срок. Осада производилась энергически, но и оборона тоже. Гарнизон делал беспрестанные вылазки, впрочем неудачные, и хотя Суворов послал коменданту приглашение в форме чуть не приказания - "прекратить не могущие принести гарнизону никакой пользы вылазки, а терпеливо ожидать решения своей участи", но на это не было обращено никакого внимания. Когда прибыла из Турина осадная артиллерия, союзники повели дело еще энергичнее, и в ночь на 11 июля комендант подписал капитуляцию. Гарнизон сдался военнопленным, в числе до 2,400 человек, сверх 300 больных и раненых; офицерам оставлены шпаги и все имущество; в цитадели найдено 105 орудий, около 7,000 ружей, 6 знамен, много пороху и всяких военных запасов; в числе орудий оказались две русские пушки. Затем положено было приступить к осаде цитадели тортонской, для чего и потребованы туда из под Александрии осадная артиллерия и часть войск. Таким образом Суворову приходилось поступать в продолжение всей кампании, перемещая осадные средства от одной крепости к другой, чтобы иметь при каждом осажденном пункте как можно больше артиллерии. Расчет его был верен: сберегались и люди, и в особенности время.
Прежде чем открылись под Тортоной осадные работы, сдалась Мантуя, одна из сильнейших крепостей в Европе, не столько впрочем по своим укреплениям, как по свойствам окружающей местности, преимущественно по вододействиям. Мантую почитали ключом северной Италии и видели в ней обеспечение австрийских границ, оттого Венский кабинет так ею и дорожил. Комендантом в Мантуе сидел один из лучших французских инженеров, Фуасак-Латур, человек науки и опыта, но не обладавший сильным характером. Гарнизону в ней считалось до 10,000 человек; продовольствия было запасено на год. Сначала, в продолжение свыше 3 месяцев, она была только блокирована; с 25 июня начались осадные работы; осадный корпус состоял из австрийских войск, при двух русских ротах - артиллерийской и пионерной. Осада велась и энергично, и умелой рукой, так что с половины июля уже можно было видеть скорый конец, который и не замедлил наступить, благодаря слабодушию Фуасак-Латура. Июля 19 крепость была сдана; гарнизона в то время насчитывалось 8,700 человек, в том числе до 1.000 офицеров; солдаты отпущены на честное слово не служить против союзников, а генералы и офицеры остались в плену, впредь до размена в течение трех месяцев. Кроме того 1,000 Поляков перешли в руки Австрийцев как дезертиры; в госпиталях найдено 1,200 человек больных и раненых; победителям досталось 675 орудий, флотилия канонерских лодок и большие запасы продовольствия.
Суворов приказал отслужить торжественный молебен, написал поздравительное письмо барону Краю и объявил благодарность войскам осадного корпуса. Во Франции сдача Мантуи произвела всеобщее оцепенение и была принята как позор для французского оружия; Фуасак-Латура предали суду и приговорили к лишению мундира. В Австрии впечатление было разумеется самое радостное; ни одна победа Суворова не ценилась так высоко, как овладение Мантуей. Император Павел тоже был в высшей степени доволен, что и ознаменовал возведением Суворова в княжеское достоинство с титулом Италийского. "Примите воздаяние за славные подвиги ваши", писал он в рескрипте 9 августа: "да пребудет память их на потомках ваших к чести их и славе России". Суворов просил о награждении Края, но Государь не согласился, по той причине, что "Римский император трудно признает услуги и воздает за спасение своих земель учителю и предводителю его войск".
Не меньше кого бы то ни было был доволен взятием Мантуи сам Суворов и в письме к Хвостову изобразил это счастливо - оконченное предприятие таким образом. "Прииде на Мантуу и бысть тма во всей стране до часа девятого, о девятом же часе завеса церковная раздрася с вышнего края до нижнего, и бысть глас коменданта к Краю: спаси мя и с присными, яко неции от зде седящих не имут веры, дондеже приидет час спасти жизнь их от лютой смерти. И потрясеся земля, и камение распадеся, и прииде Край спасти души страждущих" 5. Суворов был рад не потому, что получил княжеский титул (об этом он узнал спустя месяц), а из открывшейся, по его мнению, возможности - свободно, без стеснений и преград, повести наступательную войну по своей мысли. Он не переставал готовиться к движению в Генуэзскую Ривьеру с самого поражения Макдональда на Треббии и только ждал, чтобы с точки зрения Венского кабинета наступила практическая к тому возможность. Теперь, по взятии Мантуи, пора эта казалось подошла, и он на другой же день написал Меласу, что можно приступить к выполнению предположенного наступательного движения безотлагательно. Но и на этот раз Суворов не избег разочарования, которое было тем тяжеле, что в средней и полуденной Италии события не ждали, назревали одно за другим и привели к окончательному изгнанию Французов и восстановлению прежнего порядка вещей.
К концу июня Тоскана была уже совершенно оставлена неприятелем, Флоренция освободилась, легкие австрийские отряды захватили Ливорно, Лукку и друг. Дабы поддержать одушевление жителей, Суворов велел послать туда один казачий полк, а русскому подполковнику графу Цукато поручил приводить в устройство народные ополчения и обучать их действию холодным оружием. Во Флоренции граф Цукато был принят с неистовым восторгом. Его встретили у городских ворот духовенство, городские власти и несметные толпы народа, окружили, носили на руках, оборвали платье. Изъявлено было общее желание - воздвигнуть Суворову конную статую; готовили для (предполагаемого) его въезда торжественную колесницу, на подобие древних триумфальных. В Ареццо прием был не хуже; народ выпряг лошадей графа Цукато и повез коляску; на него надели чудотворную икону, прикололи к его шляпе окропленные святою водою цветы; улицы иллюминовались, на площадях горели щиты с портретом или вензелем Суворова. Ополчения, составившиеся из людей всех сословий и состояний, учились у русского подполковника охотно и прилежно; простые Суворовские эволюции им весьма нравились. От учебных занятий не замедлили перейти к боевой практике; схватки с Французами большею частью были удачны, благодаря многолюдству и одушевлению ополченцев, которые смело бросались в атаку с криками: "Viva Maria! Viva Souvorow!" Французский генерал Гарнье принужден был стянуть все свои немногочисленные силы в стены Рима и Чивитавеккии, но и тут войска его не считали себя безопасными.
Республиканцы не были счастливее и на другой оконечности римских владений, по адриатическому прибрежью. Более всего помогал здесь союзникам глава инсургентов Лагоц, который изменив прежде Австрийцам с патриотическою целью, скоро разочаровался во Французах и сделался злейшим их врагом. Опасаясь однако за свою будущность и добиваясь формального помилования Римского императора, Лагоц обратился к Суворову с просьбою его покровительства и заступничества, Суворов ответил ему, что прошедшее забывается, когда заглаживается искренним и блистательным раскаянием, и благодарил за "действия, славные для вас самих и полезные для общего блага". Донесено было об этом императору Францу, приказано ближайшим к месту действия австрийским генералам войти в прямые с Лагоцем сношения. Но перед этим временем Лагоц был задержан одним австрийским офицером, как изменник, и хотя вскоре затем освобожден и получил полное прощение императора, однако в продолжение его отсутствия ополчения успели частью разойтись сами собой, частью были рассеяны Французами. Лагоц набрал снова, в несколько дней, до 3,000 вооруженных поселян с 12 пушками и обратился к Суворову с просьбою - подкрепить его небольшим числом конницы и артиллеристов. Суворов не решился исполнить эту просьбу без разрешения императора - и хорошо сделал. Император Франц отказал, а предоставил Суворову, если находит нужным, отрядить казаков. Между тем близ адриатического прибрежья появилась русская эскадра графа Войновича; было занято с боя, десантом, несколько приморских пунктов и с 1 августа открыты осадные работы против важнейшего из них, Анконы, при содействии банд Лагоца.
Еще более полные результаты восстания оказались в южной Италии. При всем своем бессилии, республиканское правительство продолжало предаваться самообольщениям и питало надежды совершенно беспочвенные. Но едва показался в виду Неаполя английский флот и приблизился кардинал Руффо с авангардом капитана Белле из 600 человек при 6 орудиях, все мечты республиканцев разлетелись как дым. Город взят штурмом и в продолжение нескольких дней представлял страшную картину убийств, пожаров и грабежей, доведенных до варварства первобытного состояния человеческих обществ. Кардинал Руффо не в силах был обуздать неистовство своих банд и всю надежду возлагал на русский отряд. Русские действительно восстановили в городе некоторое подобие спокойствия и порядка, но по малочисленности своей могли сделать это лишь тогда, когда больше 2,000 домов было разорено, по улицам валялись кучи трупов и стояли лужи крови. Республиканские войска капитулировали, но прибывший в это время английский адмирал, лорд Нельсон, нашел заключенное условие оскорбительным для короля, отверг капитуляцию и настоял на безусловной сдаче. Лорд Нельсон, ненавидевший революцию всеми силами души, приказал схватить заметных участников бывшего переворота и предать суду, как изменников. Суд был только средством для скорейшего перехода к казням, и казни действительно не замедлили; вешали даже на мачтах английских кораблей. Но июня 19 прибыл к Неаполю король Фердинанд, и Нельсоновские казни оказались детскими игрушками. Дело мщения и возмездия поведено в другом масштабе; число приговоренных к смерти дошло до 40,000 человек; в ссылку и вечное заточение назначено гораздо больше; доносы, пытки, личные расчеты ежедневно увеличивали число тех и других. Шесть месяцев тянулись ежедневные казни не только в Неаполе, но и во всем королевстве. Это снова разбудило кровожадные инстинкты столичной черни; начались опять грабежи и убийства. Отряд Белле вынужден был оставаться безмолвным свидетелем кровавых сцен и успел спасти лишь несколько отдельных лиц, а потом принял участие в овладении разными замками и крепостями, находившимися еще в руках Французов. Во второй половине июля на неаполитанской земле не оставалось уже ни одного вооруженного француза.