Таким образом Суворов, сидевший в Асти, был предметом всеобщего любопытства, изумления и чуть не благоговения в антиреволюционной Европе, а в революционной Франции возбуждал ужас; там весьма многие считали неизбежным скорое вторжение русского полководца в пределы республики, и составлялись пари на счет продолжительности срока, нужного ему, чтобы достичь Парижа. Эти два хора друзей и врагов, благоприятелей и зложелателей, были явлением естественным; ненормальным представлялось лишь отношение к делу Австрийского правительства, Больше всех была обязана Суворову Австрия, а от Австрийского императора Суворов не видел еще ничего, кроме комплиментов и крупных неприятностей. В документах того времени беспрестанно встречаются указания на это обстоятельство; даже в переписке лиц дипломатического мира оно нередко служит предметом недоумения и негодования.
Имея в Асти досуги, Суворов по своему неизменному правилу занимался обучением войск; цепь учений, маневров, смотров не прерывалась. В лагерь стекались толпы любопытных; они с напряженным вниманием производили над русскими войсками наблюдения, силясь уловить в их устройстве и порядке службы тайну постоянных побед. Не ограничиваясь школою учебного поля, Суворов продолжал давать австрийским генералам наставления в военном деле. Совершенно верно относя поражение Штрауха и Рогана раздроблению их сил, Суворов указывал Гадику, что его 13,000-ный корпус слишком разбросан, ибо в главном отряде остается всего два батальона; что кордонная линия всегда может быть опрокинута, потому что неприятель по своему усмотрению выбирает один пункт для нападения; что все пути и тропинки следует занимать не для упорной их защиты, а только для наблюдения, дабы дать время сосредоточенным главным силам поспеть на встречу противника, где потребуется. Барону Краю Суворов писал, что "ни одного поста не должно считать крепостью; нет стыда уступить пост превосходному в числе неприятелю; напротив, в том и состоит военное искусство, чтобы во время отступить без потери; упорное же сопротивление для удержания иного поста стоило бы дорого, между тем впоследствии придется все-таки отдать его превосходному неприятелю.... Уступленный пост можно снова занять, а потеря людей невозвратима; нередко один человек дороже самого поста".
Из этих коротеньких инструкций видно, как здраво смотрел Суворов на кордонную войну, излюбленную Австрийцами. В письмах своих Разумовскому он тоже не раз говорил про фальшивое направление их военного искусства и упоминал про "знаменитый Лассиев кордон" в последнюю Турецкую войну, который Турки прорывали когда хотели и где хотели. Приведенные наставления доказывают, что Суворов вовсе не требовал одоления неприятеля всюду, при всякой встрече, во что бы то ни стало, как это многие полагают. Он только не вводил отступательный принцип в обучение войск, как начало деморализующее, и оттого, в беседах с людьми противоположной военной школы, стоял в качестве военного педагога безусловно за свою наступательную теорию, не допуская иногда и таких изъятий, которые сам делал на практике. Однажды Мелас, будучи раздражен сарказмами Суворова на счет ретирад, сказал ему с досадой: "да, я ведь и забыл, что вы генерал Вперед". Суворов отвечал ему: "правда, вперед; но иногда оглядываюсь и назад, однако не для того, чтобы бежать, а чтобы напасть". Все это Меласу и другим было не вразумительно, и уроки Суворова принесли некоторую пользу лишь на то время, как он командовал Австрийцами, дальне же не пошли. Он был слишком оригинален для рутинеров и педантов. Он сам говорит в одной коротенькой записке, написанной перед выступлением из Италии: "у меня правило - атаковать, не обороняться и слабому отряду благовременно уступать сильнейшему; но методику я вывесть не мог" 5.
И в Асти, и в Александрии, и в других местах продолжительного пребывания, Суворов вел свой обычный образ жизни, с незначительными лишь изменениями, которые вызывались обстоятельствами. Вставал он чуть свет, несколько раз в день обливался холодною водой, ходил одетый в легкую летнюю материю, обедал в 8 часов; работал в кабинете прилежно и много. Его посещали довольно часто, особенно в последнее время, иностранцы, преимущественно Англичане, люди родовитые или высоко стоящие; он с ними беседовал о предметах литературы, современной политики, военного дела. Беседа велась преимущественно за столом, оттого зачастую обедало у Суворова много приглашенных; он даже переносил срок обеденного времени с 8 на 9 часов утра, говоря с забавною серьезностью, что этого требует приличие, так как Англичане садятся за стол позже всех европейцев. Обеденное время служило для Суворова отдыхом и развлечением; он был за столом весел, разговорчив, шутлив, засиживался долго, иногда часа по три, и оттого зачастую съедал и выпивал лишнее. К концу обеда Суворов обыкновенно начинал дремать, так что кто-либо из адъютантов подходил к нему и напоминал, что время вставать из-за стола, или камердинер Прохор толкал его без церемонии под бок, говоря: "пора, сударь, спать". Имели они также полномочие - удерживать хозяина от излишества в еде и питье, только это право, или лучше сказать щекотливая обязанность, не всегда исполнялось с успехом 1.
Обед бывал обыкновенно прескверный, особенно в постные дни, и только привычные люди могли им удовлетвориться; прочие или почти ничего не ели, вставали из-за стола голодные и отправлялись куда-нибудь наверстывать недостатки Суворовской кухни, - или же, заставив себя сделать честь знаменитому хозяину, расстраивали желудок и принимали лекарство. За столом же Суворов давал полный ход своим причудам; приказывал обносить водкой того, кто после молитвы Отче наш не сказал аминь; смотрел, чтобы кто-нибудь не просыпал невзначай соль; декламировал финские песни; осыпал сарказмами тех из приглашенных генералов, кто каким-нибудь неловким выражением или поступком становился в разрез с Суворовским складом понятий. Насмешек Суворова боялись все, не исключая даже таких уважаемых им лиц, как Дерфельден. В отношении своей нетерпимости, а также всяческих странностей и причуд, Суворов сделал в Италии успехи; по мере того, как положение и знаменитость его возрастали, он стеснял себя все меньше, и выходки его переходили иногда из обыкновенных невинных чудачеств в распущенность и непристойность. Так, он часто появлялся в окне голый, т.е. в своем излюбленном домашнем летнем костюме, в котором несколько лет назад принимал визит Платона Зубова. Заурядные чудачества шли своим чередом; Меласа он часа по два держал, рассказывая ему про русскую масленицу, про блины, передавал ему эпизоды русской деревенской жизни, учил произносить трудные русские слова и проч., или давал косвенные военные наставления, цитируя свое боевое прошлое. Мелас хлопал глазами, пыхтел, потел, пока наконец вырывался из этой пытки, и по поводу Суворовских самовосхвалений замечал Фуксу, что этот человек подавляет своей гордыней, на что впрочем имеет и право. Разговаривая с лордом Бентинком, Суворов все натягивал свои якобы спускавшиеся чулки, намекая на желание получить орден Подвязки; принимая молодого комиссариатского чиновника, получившего поручение - купить для армии 5,000 пар сапогов, он бросился к нему на шею и вскричал: "иди спасать Европу". В Асти его навестил один
85-летний маркиз, пожелавший познакомиться с героем эпохи; дряхлый старик с трудом втащился в приемную; Суворов его обнял, расцеловал и посадил, сам пред ним стоял и беспрестанно называл "папенькой", а окружающим пояснял, что юность должна чтить маститую старость. Состоявший при нем Фукс попал однажды под боевой огонь и, чтобы избавиться от подобных сюрпризов на будущее время, сознался Суворову, что боится. "Не бойся ничего", сказал ему Суворов: "держись только около меня, я ведь сам трус" 6.