Генерал-лейтенант Римский-Корсаков, о котором Император Павел имел очень выгодное мнение, был человек образованный и не без достоинств, но заносчив, самонадеян, надменен и горд, отличался упрямством и своенравием, ни во что ставил чужие мнения и питал очень высокие понятия о самом себе. Он имел самый пренебрежительный взгляд на иностранные армии, особенно на французскую, что одно доказывает его непригодность на назначенный ему высокий пост, а между тем не представлял со своей стороны ровно ничего, что оправдывало бы такие понятия. Он не сумел завести в своем штабе какое-нибудь подобие порядка и никому из приближенных лиц не оказывал доверия, а между тем не расположен был сам все делать; беззаботность и беспечность возведены были им в административный принцип, и во всех частях корпусного управления царил полнейший хаос. С первого появления на театре войны, начались у Римского-Корсакова споры и столкновения с австрийскими генералами и неудовольствия с эрц-герцогом. Выказанная Австрийцами двуличность, их зависть и стремление к подвохам, разумеется не сгладили недостатков Корсакова и, по словам английского дипломатического агента Викгама, только усилили его недоверчивость и вселили в него справедливые опасения. Самые действия эрц-герцога в течение двух недель, бесплодные передвижения, бесконечные толки и отсутствие всякого результата, тоже не в состоянии были внушить русскому генералу ничего такого, что бы изменило его воззрения на союзников. Он не сдерживал себя, его капризам и своенравию не было конца, и наконец до того надоел эрц-герцогу, что желание избавиться от такого человека могло сделаться одною из побудительных причин к выступлению Австрийского принца из Швейцарии.
Это выступление было роковым для коалиции. Мера терпения Русского Императора истощилась. Австрийский посланник граф Кобенцель пытался успокоить его неторопливою, постепенною сменою русских войск; но в опровержение его слов, эрц-герцог Карл уже приближался об эту пору к Мангейму. Государь приказал объявить Кобенцелю, что поступки Венского кабинета принудят его совсем разорвать союз; однако дорожа своей любимой мыслью о спасении Европы, "все равно от Французов или от Цесарцев", и опасаясь сепаратного мира между Австрией и Францией. Павел I приостановился исполнением угрозы. Лондонский кабинет тоже нашел необходимым вмешаться в дело, ибо Тугут недавно уверял лично английского посланника, что Австрийцы выступят из Швейцарии не иначе, как по занятии их позиций равными силами Русских. Но Тугут, сам изъявивший желание - словесно объясниться с английским поверенным при союзных армиях лордом Мюльгравом, отрекся от своих предложений и отказался иметь с ним свидание, так что английское министерство дало предписание своему посланнику в Вене, лорду Минто, откланяться и выехать из Вены, если Тугут будет упорствовать в своем отказе.
Руководитель австрийской политики, начинавший путаться в своих собственных сетях, усилил систему ухищрений и происков. Между прочим, он дал поручение - укротить гнев Павла I - первому своему клеврету, графу Дитрихштейну, который отправлялся в Петербург в огромной и блестящей свите эрц-герцога палатина, жениха великой княжны Александры Павловны. Но это нисколько не помогло. Еще до прибытия в Петербург свадебного поезда, Государь отправил 7 сентября повеление Суворову. Рескрипт начинался ссылкою на "неподвижность эрц-герцога Карла, корыстолюбивые виды Венского двора, веками засвидетельствованное хитрое и двоякое его поведение, лесть в словах и делах, в числе коих неожиданный свадебный приезд эрц-герцога Иосифа". Затем, Суворову давалось полномочие на все могущие произойти случаи; поручалось сохранение чести и достоинства Государя и славы русского оружия; признавалось нужным, по овладении остальными крепостями в Италии, соединить все русские войска в Швейцарии, по прежде сообщенному плану, и разрешалось действовать оттуда - куда и как заблагорассудит. Если Венский кабинет приступит к сепаратному миру с Францией, то Суворов уполномочивался или оставшись в Швейцарии, продолжать войну своими силами, или возвратиться с армиею в Россию, предоставив вероломных союзников суду Божию. В заключение говорилось: "мужайтесь, князь Александр Васильевич, и идите на труды, аки на победы; живите с Богом и со славою".
Несколько дней позже сообщено в Вену, что Государь, оставаясь верным своим целям, решается совершенно отделить свои войска от австрийских, с тем, чтобы они действовали под начальством Суворова в Швейцарии независимо. В конце рескрипта к нему прибавлено: "весьма желаю, чтобы император Римский один торжествовал над своими врагами или чтобы он снова убедился в той истине, столь простой и осмилетним опытом доказанной, что для низложения врага, бывшего уже раз у самых ворот Вены, необходимы между союзниками единодушие, правдивость и в особенности искренность". В тот же день 16 сентября граф Ростопчин написал Суворову: "Государю угодно было бы, чтобы вы, по выходе из Италии, попросили абшида от Римского императора; зачем вам носить мундир столь несправедливого против вас государя"? 14.
Но Государь, заботясь о сосредоточении русских войск в Швейцарии, о плане их действий и других крупных вопросах осенней кампании, не вполне себе уяснил опасность ближайшую, - которой подвергался Римский-Корсаков. Донесения Суворова открыли ему глаза, и Павел I стал сильно беспокоиться за судьбу русского корпуса. Он еще раньше дал повеление, чтобы Корсаков не предпринимал никаких важных действий без разрешения Суворова, а теперь поручил последнему полное распоряжение корпусом в Швейцарии и указал поспешить соединением с ним. Не довольствуясь этим, он, под влиянием душевной тревоги, обдумывал меры на разные случаи и сообщал их Суворову, называя венскую политику "гнусною", австрийских министров "бесчестными" и т. под. Но не смотря на это, он все еще не покидал мысли о возможности лучшего оборота дел и излагал свои предположения о вступлении Суворова во французские пределы. Болезненная сила воображения увлекала Павла I за пределы возможного и питала в нем утешения и надежды, для которых не имелось уже рассудочных оснований. Он даже обратился с декларацией ко всем членам Германской империи, приглашал их присоединить свои войска к русским и сообщил Суворову свои виды на разные случаи, если бы к русским войскам примкнули контингенты Германских владетелей. Но вместе с тем он до такой уже степени не доверял своему союзнику, что на случай вторжения Суворова во Францию, предостерегал его от "двух задвижек", разумея австрийские армии эрц-герцога Карла и Меласа. Допуская также возможность отдельного мира между Австрией и Францией, он обдумывал меры к защите пределов своей Империи, писал Суворову о сохранном возвращении войск в Россию и предназначал его для командования всей вооруженной силой на западной границе Империи.
Велико было доверие Государя к Суворову. Подозрительный, недоверчивый, склонный к ограничению всякой власти, кроме своей собственной, Павел I давал однако же своему полководцу обширнейшие, безграничные полномочия. Точно также он поступал, сообщая Суворову свои наставления, или вернее сказать мысли, на разные случаи; он как будто боялся сказать что-нибудь лишнее, связать подданного обязательностью указаний государя. В подобных рескриптах Павел I постоянно делает оговорки, предоставляющие Суворову полную волю - принять или не принимать указание; употребляет слова "советую", "на ваше усмотрение" и другие подобные. В одном из рескриптов он выражается даже так: "сие предлагаю, прося простить меня в том и возлагая на вас самих избрать - что делать;... верьте, что я знаю цену вам". Такое отношение Павла к Суворову, порожденное обстоятельствами, действительно было единственно-возможным путем; подробные обязательные инструкции оказались бы неисполнимыми или гибельными. Во всяком случае, возможность подобных безграничных полномочий едва ли могла даже присниться членам Венского кабинета, по отношению к своим генералам. Выступление Суворова с одними русскими войсками, при обстоятельствах самых неблагоприятных, сделалось таким образом неотвратимым. Надо было торопиться, но в сроке капитуляции тортонской цитадели заключалось препятствие; Суворов остался выжидать, с тем, чтобы потом наверстать быстротою похода. Однако такое выжидание было крайне томительно в виду тревожного будущего, а потому он решился положиться на авось, тронувшись в путь хоть несколькими днями прежде срока. Рано утром, 28 августа, Дерфельден выступил из Асти, а Розенберг из Ривальты, - оба по направлению к С.-Готару. Но в тот же день, к вечеру, получено известие, что неприятель тремя сильными колоннами показался из гор для освобождения Тортоны, а потому Суворов приказал войскам возвратиться. Обратный поход произведен с быстротою замечательною, за что объявлена от фельдмаршала благодарность. Августа 30 Моро, не зная еще о возвращении русских войск, предпринял вторую попытку к освобождению Тортоны, но удостоверившись собственными глазами в присутствии корпуса Розенберга, отступил. В тот же день австрийские войска заняли, по условию капитуляции, караулы у цитадельных ворот, и на завтра французский гарнизон, в числе почти 1,100 человек, вышел из крепости, оставив 75 орудий, большое число ружей, пороху и других запасов. В 7 часов утра русские войска снова выступили в путь по направлению к Швейцарии.