Поступок Суворова заслуживает внимания. Австрийские войска уже были сданы Меласу, который оставался в Италии самостоятельным главнокомандующим, и всякое промедление в движении русских корпусов, могло нанести вред им самим на новом театре войны. Несмотря на это, Суворов счел долгом выполнить свою обязанность до конца, хотя гофкригсрат и эрц-герцог Карл поступили с ним самим совсем иначе. Очевидно, на чьей стороне союза находилась честность.
Русские войска следовали к Сен-Готару, тяжести их направились кружным путем чрез Верону, Тироль, Форарльберг и по северному берегу Боденского озера, а полевая артиллерия по озеру Комо, чрез Киавенну, в долину Энгадин и затем чрез Ландек и Блуденц в Фельдкирх. Не только полевые, но и полковые орудия шли в этой колонне; взамен их Русские должны были получить 25 горных пушек, и к действию из этой новой артиллерии приказано было приучить прислугу. Войска были облегчены до последней возможности. В продолжение Итальянской кампании они имели при себе гораздо меньше обозов, чем в предшествовавшие войны с Поляками и Турками, но, по замечаниям иностранных писателей, были все-таки слишком обременены тяжестями. Давняя привычка и злоупотребления поощряли офицеров и солдат прибегать к разным изворотам, чтобы обойти распоряжение. Например, было строжайше запрещено офицерским женам следовать за армией; несмотря на то многие дамы переодевались в мужское платье и не расставались с мужьями, прячась от Суворова. Теперь все, что требовало перевозочных средств, было послано в дальнюю отдельную колонну; при корпусах не оставалось никаких тяжестей, кроме вьюков. Многие офицеры даже вьюков не имели, ни верховых лошадей, а шли пешком со скатанною шинелью через плечо и несли на себе узел с провизией. Войска двигались весьма быстро, но без утомления и без отсталых. Распоряжения отличались точностью, порядок соблюдался образцовый. Выступали в 2 часа утра, в 10 часов солдат находил на привале готовую кашу, подкреплял силы, раздевался и спал несколько часов. В 4 часа, когда полуденный зной начинал спадать, выступали в поход снова, шли часов шесть и, приходя около 10 часов на ночлег, находили готовый ужин 15.
По донесению Фукса генерал-прокурору, Австрийцы расставались с Суворовым не без тайной боязни за будущее, а жители, противники французского режима и Французов, с сожалением и печалью 16. Августа 27, накануне первого своего выступления, Суворов отдал по армии прощальный приказ. Он благодарил генералов за усердие и деятельность, за старание исполнять волю государя, за благоразумие и храбрость; офицеров за примерную храбрость и сохранение совершенного порядка и дисциплины; нижних чинов за неизменное мужество, храбрость и непоколебимость. Он удостоверял армию в своем неограниченном к ней уважении, не находя слов, чтобы выразить - на сколько ею доволен и с каким сожалением с нею расстается. "Никогда не забуду храбрых Австрийцев", говорилось в конце приказа: "которые почтили меня своею доверенностью и любовью; воинов победоносных, сделавших и меня победителем". В тот же день австрийские генералы и лица главной квартиры откланивались Суворову. В эту минуту все старое - худое было забыто, тем более, что и шло оно преимущественно не от подчиненных, а из Вены; Суворов не мог подавить своего смущения, своей грусти и, обнимаясь с Меласом, прослезился.
Не следует смотреть на это прощание с одной официальной стороны и сомневаться в искренности обнаруженных Суворовым чувств и высказанных им слов. Он был положительно доволен австрийскими войсками; частные случаи противоположного свойства не могут служить этому опровержением, особенно при напряженном внутреннем состоянии, в котором почти постоянно находился Суворов, благодаря венским неприятностям. В письмах его к разным лицам мы не раз встречаем признание, что Австрийцы служат и дерутся хорошо, что они опытны в приемах войны в тамошних местах и т. под. К гр. Воронцову, в Лондон, Суворов писал, даже после швейцарского похода: "на австрийские войска я не имею причины жаловаться, потому что быв побуждаемы соревнованием, способствовали они многим успехам и, не взирая на порабощение всех и каждого генерала к начальствующему ими министру, с должным согласием исполнял каждый свою обязанность, и все они имели ко мне привязанность". В боевом отношении особенно хороши были их драгуны; артиллерия стояла выше русской; внутреннее устройство хозяйственной части в войсках и управление ею, госпитальная часть, генеральный штаб, - далеко оставляли за собой русские. Замечались и недостатки; "Цесарцы долго равняются", писал Суворов Ростопчину; в предшествовавших главах были указания и на другие, более существенные; но самым крупным из них были злоупотребления по провиантской части, хотя организована она была довольно хорошо. В боевом отношении русские войска должны были конечно больше удовлетворять Суворовским требованиям; однако казаки, умевшие действовать в рассыпном пешем строе, все таки не в состоянии были заменить собою драгун; за то пехота, по отзыву одного иностранного писателя, стояла "неизмеримо выше австрийской". Этому можно поверить, в виду Суворовской школы, имевшей своим предметом больше всего пехоту 17.
Будучи доволен войсками союзными и в особенности своими ("наши - нельзя лучше"), Суворов положил однако много труда, чтобы ввести между теми и другими единство и гармонию, чтобы возбуждать соревнование, не распаляя зависти, и питать благородное соперничество, устраняя антагонизм. Трудность этой задачи исходила из боевого прошлого обеих армий, из различия их военных систем и усложнялась злокозненностью венских принципов, вливавших яд во взаимные отношения Русских и Австрийцев. Не давая в переписке своей пощады Тугутовым сателитам и приспешникам и, при случае, издеваясь над австрийской боевой неумелостью, Суворов однако отличался замечательным тактом в отношениях своих к войскам и их начальникам, как главнокомандующему подобало, и постоянно проводил между Австрийцами и Русскими примиряющее начало. В конце августа он пишет графу Толстому: "в продолжение нынешней кампании никогда не цвело лучшего согласия, как посреди наших и союзных войск; сие не в порядке вещей и правил; но я как сии, так и многие другие сделал фальшивыми: соревнование подало взаимно рука руке помощь и пополняло недостающее". Нередко являлись к нему русские и австрийские генералы с жалобами и претензиями друг на друга, но Суворову всегда почти удавалось уладить несогласие, не пуская его вглубь. Неожиданное острое слово, шутливый рассказ о постороннем предмете, даже гримасы или забавные скачки, - вот средства, к каким он прибегал, чтобы развеселить и успокоить недовольных. Когда это не могло пособить, приходилось прибегать к убеждениям, уговариваниям, не прикасаясь к чувствительной струне, не трогая больного места. Даже на самом верху армии приходилось улаживать подобные столкновения, например между Меласом и Розенбергом. Из одной диктованной Суворовым записки видно, что между этими двумя лицами существовало "ревнование зависти: я сделал, я сделал; я хорош, тот худ; я бил, не он; его били, я поправил: а все то в полной дружбе". Суворов говорит в записке, что "эти термины подлы,... (служат) для эгоизма и для собственных мелких интересов или только для ребячьего и трактирного хвастовства". Положим так, но тем труднее была эта непрерывная миротворная миссия для Суворова, при его характере и темпераменте, и если в союзной армии не происходило крупных раздоров, не проявлялось в Италии постоянного резкого антагонизма, то этим она была обязана своему главнокомандующему 18.
Оставляя Италию, Суворов нес в своем сердце чувство свято исполненного долга и спокойной совести; к этому чувству хотя и примешивалось сознание неудовлетворительности военного результата, но не он, Суворов, был тому виною. Это соображение, впрочем, не могло его избавить от горечи при воспоминании о прошлом и от некоторой тревоги при ожидании будущего. Опасение за будущее волновало и Императора Павла, увеличиваясь с каждым днем; "жду с нетерпением прихода вашего в Швейцарию", писал Государь: "и заранее жалею о трудах, кои вы в сем походе понесете". Впрочем и в Государе, и в других, подобные опасения, так сказать разбавлялись надеждою на военные дарования Суворова, и письмо к нему графа С. Воронцова из Лондона может быть в этом отношении названо выразителем общего русского мнения того времени, да и не одного русского. Воронцов писал, что личное присутствие Суворова в Швейцарии служит утешением и ручательством за будущие успехи; что особа русского главнокомандующего стоит целой армии, особенно когда он будет действовать свободно, не спрашиваясь Вены; что в Швейцарии не будет уже ни интриг презренного Тугута, ни зависти австрийских генералов, которые, будучи постоянно биты, ныне, благодаря Суворовской кампании в Италии, пребывают в изумлении, что могут вести войну уже не пятясь назад.