Прочие отдельные отряды Австрийцев хотя избежали плачевной участи Корсакова и Готце, но также совершенно покинули Суворова, Елачич и Линкен, исполняя общий план кампании, продвинулись вперед; первый из них, встретив упорное сопротивление, а потом услышав про катастрофу на Линте, впал в такую панику, что отретировался за Рейн к Майен-фельду. Линкен поступил еще хуже; будучи вместе с Елачичем сильнее французского генерала Молитора, против которого они оба действовали, он не пособил Елачичу, действовал боязливо, медленно и только увеличивал этим отвагу и решительность Французов. Он должен был понимать, на сколько обязательным представлялось для него движение вперед и открытие сообщения, или по крайней мере сношений, с Суворовым. Несмотря на это он, будучи в одних силах с Молитором, простоял против него у Глариса 16 и 17 числа, не предприняв общей атаки, а когда узнал о событиях на Лимате и Линте и об отступлении Елачича, то сам ретировался. Между тем в этот последний день, 17 числа, сотня казаков Суворова доходила до Кленталя, для открытия с ним сообщения. Таким образом Линкен окончательно выдал Французам Суворова, что называется головой, и никем не преследуемый отошел до самого Иланца.
Суворов остался против Французов на всем театре войны один со своей маленькой армией, истощенной, истомленной в конец, без продовольствия, без артиллерии и, главное, без всякой надежды на чью либо помощь или содействие. Массена был не из таких генералов, как Линкен или Елачич; не теряя часа времени, он поехал по Люцернскому озеру в Альторф и, узнав тут, что Суворов ушел, немедленно произвел рекогносцировку по направлению к Шахенталю. Вдоль пройденного русскими войсками начала тропинки, по склонам гор, валялись трупы людей, лошадей и мулов; было подобрано несколько человек еще живых, но искалеченных, или недалеких от смерти вследствие усталости и голода. Удостоверившись, что Суворов должен быть уже в Муттентале, Массена вернулся в Швиц и приказал сосредоточиваться туда части своих войск, а другим подкрепить Молитора, дабы таким образом запереть Русским эти два, единственные выхода из западни, в которую они попались. Массена был убежден, что русским войскам нет спасения и что они принуждены будут сдаться; выезжая из Цюриха в Альторф, он обещал пленным русским офицерам увеличить чрез несколько дней их общество фельдмаршалом и великим князем. Последние успехи затуманили Массене голову, и он поторопился слишком легко и хвастливо оценить своих новых противников.
Положение Суворова в Муттентале было без сомнения отчаянное. Теплой одежды не было, да и летняя имела вид рубища, а обувь и того хуже; в сухарных мешках людей не оставалось почти ничего; вьюки с провиантом тянулись еще сзади, и Бог знает сколько из них погибло в пропастях; артиллерии, кроме горной, не было; заряды и патроны на исходе; кавалерийские лошади обезножены и истощены совершенной бескормицей. Нравственный гнет безвыходного положения усугублялся еще горечью сознания, что ничего подобного не случилось бы, если бы войска не потеряли 5 дней в Таверне. Теперь и судьба войск, и военная честь России, и собственная репутация Суворова, - все это зависело от того, какое решение будет им, Суворовым, принято и как исполнено. На него легла тяжкая дума, особенно по получении 18 числа донесения от генерала Линкена обо всем совершившемся; озабоченность его была так велика, что ее замечали даже солдаты 2. Подвиг предстоял такой трудный, что требовалось для его совершения полное единодушие всех и каждого, высшая степень единения между предводителем и подчиненными, подъем нравственной силы до последнего предела. Суворов приказал собраться у себя военному совету, пригласив великого князя и 10 генералов; австрийского генерала Ауфенберга не позвали 5.
Иностранные историки свидетельствуют, что Суворов, увидя себя в западне, пришел в такую ярость, что решил выбить Французов из Швица и выйти в тыл неприятельской армии, и что только настойчивые убеждения нескольких лиц удержали его от такого отчаянного намерения. Русские источники говорят противное, а один из участников кампании утверждает, что австрийские офицеры генерального штаба указывали Суворову на Швиц, как на лучший путь действий, но он не согласился. Русские источники оказываются более основательными; но очень вероятно, что Суворов, в первом порыве, хотел идти на Швиц. Предприятие было бы в высшей степени дерзким, но непреклонная воля Суворова, уверенность в себе и своих войсках, безнадежные обстоятельства, грозившие завершить катастрофой его долгое победоносное поприще, - все это могло внушить ему решение, которое не пришло бы другому в голову. Намерения этого он держался не долго, так как опасности такого плана были слишком велики и очевидны, и военному совету, собравшемуся 18 числа, сам указывал на него, как на неисполнимое.
Первым явился на совещание Багратион; Суворов в полной фельдмаршальской форме, сильно встревоженный и взволнованный, ходил шибко по комнате, отпуская отрывистые слова и едкие фразы на счет парадов и разводов, неуменья вести войну, искусства быть битым и т. под. Он не обратил никакого внимания на Багратиона, может быть даже совсем не заметил его прихода, так что тот счел более уместным выйти и явиться вместе с другими. Суворов встретил их поклоном, закрыл глаза, как бы собираясь с мыслями, и потом с огнем во взоре, с одушевленным лицом стал говорить сильно, энергично, даже торжественно. Он будто преобразился; никто никогда не видал его в таком настроении. Объяснив вкратце, что произошло на Лимате, на Линте и с остальными австрийскими отрядами, Суворов, не сдерживая своего негодования, припомнил все затруднения в ходе Итальянской кампании, какие постоянно имел от Тугута и гофкригсрата; говорил, что Русские удалены из Италии, чтобы не мешали австрийским захватам, что преждевременный выход из Швейцарии эрц-герцога Карла был верхом Тугутова вероломства, что задержка Русских в Таверне носит на себе явные признаки измены, что благодаря этому предательству, Корсаков разбит, а он, Суворов, опоздал придти и не успел предупредить скопления неприятельских войск на Лимате и Линте. Сказав это, Суворов остановился, как бы давая время генералам вникнуть в его речь, и потом продолжал. Он объяснил, что сухарей у людей очень мало, зарядов и патронов и того меньше; что на Швиц идти невозможно, отступать же стыдно; что со времени дела на Пруте при Петре Великом, русские войска никогда не находились в таком отчаянном положении, как ныне. "Помощи ждать не откуда, надежда только на Бога да на величайшее самоотвержение войск, вами предводимых; только в этом и спасение", продолжал говорить Суворов своим подчиненным с возрастающим волнением, горестью и негодованием: "спасите честь России и её Государя, спасите его сына!" С этими словами он, в слезах, бросился к ногам великого князя 6.
Впечатление было потрясающее. Это был не тот Суворов, которого все привыкли видеть в бою, на походе, в лагере, то грозного, то шутливого и причудливого, но всегда смотревшего вперед с полною уверенностью в успех, и не допускавшего мысли о неудаче, тем паче поражении. Едва ли кто видел прежде на глазах его слезы; никому не приводилось в прежние годы замечать на его лице такую тревогу и волнение. Все присутствовавшие инстинктивно двинулись вперед, чтобы поднять Суворова от ног великого князя, но Константин Павлович, сам потрясенный до глубины души, уже поднял фельдмаршала на ноги и, весь в слезах, обнимал его и покрывал поцелуями. Потом все, как бы по заранее принятому соглашению, взглядами обратились к Дерфельдену, который, помимо своего старшинства, пользовался всеобщим уважением за свои личные и боевые качества, Дерфельден обратился к Суворову с задушевным словом, но с лаконичностью, которая всегда приводила Суворова в восторг. Он сказал, что теперь все знают, что случилось, и видят, какой трудный подвиг предстоит им впереди, но и он, Суворов, также знает, до какой степени войска ему преданы и с каким самоотвержением он любим. Поэтому, какие бы беды впереди ни грозили, какие бы несчастья ни обрушились, войска вынесут все, не посрамят русского имени и если не суждено им будет одолеть, то по крайней мере они лягут со славой. Когда Дерфельден кончил, все в голос, с энтузиазмом, с увлечением подтвердили его слова, клянясь именем Божиим, и не было лести у них на языке, ни обмана в их сердце. Суворов слушал Дерфельдена с закрытыми глазами и опущенной головой - когда же раздался сердечный, горячий крик присутствовавших, поднял голову, взглянул на всех светлым взглядом, поблагодарил и изъявил свою твердую надежду, что будет победа, двойная победа - и над неприятелем, и над коварством.