Предусмотрительность Суворова насчет постройки батарей оправдалась последствиями. Гассан-паша деятельно готовился к новому бою и через 10 дней атаковал Русских вторично. Он однако опоздал, потому что в ночь перед боем прибыло из Кременчуга на усиление русской флотилии 22 новые вооруженные лодки. Июня 17 Турки повели энергическую атаку, бой закипел ожесточенный и продолжался без перевеса в чью-либо сторону до тех пор, пока один турецкий корабль не взлетел на воздух. Это произвело между Турками панику, и все суда бросились под прикрытие крепости, кроме флагманского корабля капитан-паши. Русские гребные суда, заметив его одиночество, окружили его и взяли; успел спастись лишь Гассан-паша. Началось беспорядочное бегство; принц Нассау преследовал; турецкие суда одно за другим взлетали на воздух. Гассан-паша решился покинуть Очаков и соединиться с эскадрою, остававшейся в открытом море. Стояла уже ночь; турецкие корабли медленно двигались к выходу в море, но едва поравнялись с кинбурнскими батареями, как открылся по ним огонь до того сильный, что Гассан стал опасаться, — верно ли он взял курс и не попал ли в темноте под пушки кинбурнской крепости. Он велел прибавить парусов и кое-как вывел авангард в открытое море, но не так дешево отделался остальной флот. В час ночи показалась луна; стало так хорошо видно, и турецкие корабли находились на таком недалеком расстоянии. что каждый почти снаряд попадал в цель. Вдобавок, суда беспрестанно натыкались на мели и следовательно обращались в цель неподвижную. Поднялась суматоха неописанная; одни суда горели, другие — тонули, люди бросались в воду, а русские ядра продолжали летать и бить на выбор. Таким образом с Суворовских батарей было разбито 7 судов.
Потери неприятеля были огромные. Истреблено кораблей и других судов 15, один корабль взят; убито, ранено и потонуло до 6000 человек, около 1800 попало в плен. Потеря Русских оказалась ничтожной и не доходила до 100 человек. Решительным исходом дела тем более можно было гордиться, что это, по выражению Суворова, было победой «жучек над слонами».
Восторги Потемкина не знали границ; ему казалось, что Очаков, свидетель такого погрома, должен немедленно сдаться, хотя не был еще обложен. «Мой друг сердечный, любезный друг. Лодки бьют корабли и пушки заграждают течение рек: Христос посреде нас. Боже, дай мне тебя найтить в Очакове; попытайся с ними переговорить; обещай моим именем целость имения, жен и детей. Прости друг сердечный, я без ума от радости». Надежды его однако не оправдались, Очаков вовсе не намерен был сдаваться и сулил русскому главнокомандующему много горя впереди. Потемкин как будто ждал чуда, не делая со своей стороны ничего. Еще весною Суворов предлагал ему штурмовать Очаков и брался исполнить это дело; Потемкин не согласился. В двух письмах, 6 и 29 апреля, он отвечает Суворову, что собираясь на дело серьезное и на большую операцию, не годится открывать неприятелю без нужды ни сил своих, ни способов; не следует без надобности даже флотилии показываться, дабы она Туркам не пригляделась. «Я на всякую пользу руки тебе развязываю, но касательно Очакова попытка неудачная может быть вредна... Я все употреблю, надеясь на Бога, чтобы он достался нам дешево; потом мой Александр Васильевич с отборным отрядом пустится передо мной к Измаилу... Подожди до тех пор, как я приду к городу» 1. В этих предложении и отказе заключается основное различие двух военных людей, и если взять в расчет их личные характеры и особенности положения каждого, то станет ясно, что взаимные добрые их отношения могли бы сохраниться до конца только чудом.
Через несколько дней Гассан-паша снова вступил в лиман, для спасения оставшихся под Очаковым судов, но Суворов прогнал его огнем своих батарей.
Миновал июнь месяц, и Потемкин подошел наконец к Очакову. Расстояние около 200 верст потребовало 5-недельного похода, и хотя вследствие разлива рек и других препятствий, армия не могла двигаться быстро, но подобная медленность все-таки остается непонятной и объясняется единственно неровным, капризным характером Потемкина. Один из знатных иностранцев, находившихся при главной квартире, принц де Линь, иронически замечает, что главнокомандующего задерживала местами вкусная рыба. Если этого и не было буквально, то все-таки Потемкин вел себя не как полководец, а как большой барин, сибарит. Из переписки его например видно, что 19 и 20 апреля было отправлено к нему из Петербурга два обоза с напитками, съестными припасами, серебряным сервизом и другими подобными вещами; один пошел по московскому, а другой по белорусскому тракту, дабы вернее обеспечить своевременное прибытие к месту хоть одного из них 17.
Очаков был конечно не то, что в прежние времена, при Минихе, по он все таки не представлял собою неприступной твердыни, требовавшей таких огромных приготовлений и такой траты времени. Как пи много было собрано осадных средств, но Потемкину нужно было больше и больше. А Турки тем временем не дремали, и оборонительная сила крепости понемногу вырастала; Потемкин это видел, и в нем зарождались новые сомнения. Только таким образом и можно объяснить снова проснувшееся в нем желание — очистить временно Крым и притянуть к себе находившиеся там войска. Но Екатерина решительно этому воспротивилась, как и в прошлом году, объясняя своему баловню самые элементарные соображения, по которым его желание представлялось неисполнимым. «Ради Бога не пущайся на сии мысли, кои мне понять трудно», говорит она в письме 27 мая; «когда кто сидит на коне, тогда сойдет ли с оного, чтобы держаться за хвост», поясняет она с естественным оттенком досады. Делать нечего, Потемкин покорился необходимости и уж к этой теме не возвращался 4.
По прибытии к Очакову, он немедленно сделал рекогносцировку и приказал истребить остатки турецкой флотилии, стоявшей под крепостью, что и было исполнено 1 июля с полным успехом. В тот же день армия обложила крепость, расположившись от нее верстах в пяти, дугою, причем правый фланг примыкал к Черному морю, а левый к Очаковскому лиману. Правым крылом командовал Меллер, центром князь Репнин, левым крылом Суворов, призванный сюда из под Кинбурна с Фанагорийским полком.
Крепость Очаков имела вид неправильного четырехугольника, состоявшего с сухого пути из низких бастионов с сухим рвом и гласисом, а с моря из простой каменной стены. С сухого пути тянулись кроме того позже построенные 10 передовых люнетов, а с моря усиливал оборону форт Гассан-паша. В момент открытия осады, крепость представляла собою ограду прочную, но не в состоянии была долго противустоять деятельной, энергичной атаке 18. А Потемкин именно на это и не решался. В течение 25 дней он ограничивался незначительными рекогносцировками, проектированием плана осады и приготовлениями к ней. Его тревожили нарочно распущенные Турками слухи о минах, заложенных французскими инженерами, и он поджидал из Парижа подробных планов крепости со всеми минными галереями, не жалея на это издержек. Кроме того он уверил себя, что после разбития турецкого флота и ввиду серьезных осадных приготовлений, Турки непременно сдадут крепость на капитуляцию, без напрасного кровопролития. Медлительность его поддерживалась еще тем обстоятельством, что главная квартира была наполнена военными иностранцами, внимательно наблюдавшими за ходом дела, Некоторые из них, кому дозволяло их положение и отношения к Потемкину, задавали ему по этому предмету вопросы, предлагали советы, делали косвенные замечания. Подобная обстановка подействовала бы на другого возбудительно, но на Потемкина производила впечатление обратное. Он тяготился всей этой толпой соглядатаев, критиков и советников и, как бесхарактерный баловень, поставленный судьбою не на свое место, больше всего опасался дать повод к заключению, будто он действует не самостоятельно, а с чужого голоса, происходили даже размолвки и небольшие ссоры; он жаловался Императрице, стал хандрить, сделался угрюм, скучен, капризен, называл Очаков «проклятою крепостью».
Однажды, под влиянием ли туманного намека принца де Линя насчет недостатка личной храбрости, или просто вследствие порыва своей неустойчивой натуры, он отправился к одной из строившихся батарей, на рекогносцировку. Его сопровождала огромная свита, которую Турки заметили и открыли сильный огонь. Ядра и бомбы ложились вблизи, некоторые попали в свиту и многих переранили, одного генерала убило. Потемкин спокойный и веселый возвратился домой с этого ненужного эксперимента.
Людям противуположного закала такой способ ведения войны не мог придтись по вкусу, особенно Суворову, несколько месяцев назад предлагавшему овладеть крепостью штурмом. Настаивать на том же ныне было очевидно напрасною тратою слов; подобные попытки только увеличивали упрямство Потемкина. И хотя Суворов очень дорожил благосклонностью к себе всемогущего временщика и хорошо знал его слабые стороны, но не мог удержать себя от критики и сарказмов. «Не такими способами бивали мы Поляков и Турок», говорил он в близком кругу; «одним гляденьем крепости не возьмешь. Послушались бы меня, давно Очаков был бы в наших руках». Но сарказм и сатирические выходки не подвигали дела, да и самому критику доставляли лишь минутное услаждение. Энергический, веривший в себя Суворов не мог ограничиться одними словами; он уже приобрел привычку не отделять на войне слова от дела. Чувство самосохранения, в смысле поддержания добрых отношений к главнокомандующему, не дозволяло ему решиться заранее, обдуманно, на что либо противоречащее плану Потемкина; но чувство это не на столько было сильно, чтобы сдержать Суворова от подобных действий неожиданно для него самого, по вдохновению, по требованию минуты. В этой возможности заключалась личная опасность для Суворова, так как Потемкина нельзя было приравнивать ни к Веймарну, ни даже к Румянцеву. И действительно, Суворов не избег этой опасности.