Питая такую надежду или, вернее сказать уверенность, Суворов однако не поднял носа, не изменил ни на волос своих отношений к Потемкину и в письмах к нему употреблял прежние льстивые, изысканные приемы. Это между прочим свидетельствует, говоря мимоходом, что они постоянно имели у него чисто внешнее значение; век временщиков и фаворитов делает такую оболочку обязательною. Но едучи к Потемкину, он, настроенный как сказано, ожидал, что его начальник поймет разницу между своим подчиненным теперешним и прошедшим и оттенит ее в своем обращении. Новое самообольщение: Потемкину подобные тонкости и в голову не могли придти. Он видел перед собой того самого Суворова, которому несколько времени назад жаловал шинель со своего княжеского плеча, а потому обошелся с ним весьма любезно, но совершенно по прежнему, в чем никто никогда не находил ровно ничего обидного, ниже сам Суворов. Потемкин был вполне прав со своей точки зрения, а Суворов, рассчитав неверно, поступил заносчиво и из прежнего протектора сделал себе жестокого врага.
Потемкин написал Екатерине: «если последует высочайшая воля сделать медаль Суворову, то этим будет награждена служба его при Измаиле. Но так как из генерал-аншефов он один находился в действиях в продолжении всей кампании и, можно сказать, спас союзников, ибо неприятель, видя приближение наших, не осмелился их атаковать, то не благоугодно ли отличить его чином гвардии подполковника или генерал-адъютантом» 24. Государыня на это согласилась, хотя не могла не понять, что её «добросовестный советодатель» явно кривит душой и руководится побуждениями не совсем честными. Она приказала выбить медаль, назначила Суворова подполковником Преображенского полка, наградила офицеров измаильского корпуса золотыми крестами, а солдат серебряными медалями.
Полковником Преображенского полка была сама Государыня, следовательно назначение в этот полк подполковником было для всякого весьма почетным, но ничего больше. Отличия этого удостаивались обыкновенно старые заслуженные генералы; таких было уже десять, Суворов назначен одиннадцатым. Однако всякий понимал, что продолжительная служба и взятие штурмом крепости с уничтожением неприятельской армии, — две заслуги разнородные. Недоброжелатели и завистники радовались, все прочие недоумевали.
Впрочем обо всем этом Суворов узнал уже в Петербурге; куда он поехал из Ясс, после свидания с Потемкиным. Войну пришлось кончать другим; великий мастер, который довел искусство бить Турок до небывалой степени совершенства, до истинной виртуозности, — отсутствовал. Но имя его осталось. Для Турок оно сделалось пугалом, страшилищем, наводило на них панику; в рядах же русских войск производило электрическое действие. В мнении войск Суворов тогда уже не имел равносильных соперников. и никакие обстоятельства не в силах были отодвинуть это в тень надолго.
Глава ХIII. В Петербурге и Финляндии; 1791—1792.
Бездействие Суворова в Петербурге; поручение в Финляндию; Потемкинский праздник в его отсутствие; возвращение. — Назначение в Финляндию; занятия. — Петербургские на Суворова наговоры за дурное содержание войск, изнурение их, за большое число умерших и беглых. — Жалкое состояние военно-врачебной части; злоупотребления. — Санитарные меры Суворова. — Большое число беглых в русской армии; Суворов уменьшает размеры зла в Финляндии. — Негодование его на петербургские обвинения. — Тревожное состояние Суворова по случаю разных известий и слухов; переписка с Турчаниновым и Хвостовым; отношения ж ним и другим лицам; частная жизнь Суворова и неслужебные занятия. Перевод его в Херсон
Почти 3 месяца жил Суворов в Петербурге без всякого дела. Он все ждал справедливой оценки своей славной в минувшем году службы и признания её по достоинству, но ждал напрасно: судьба повернулась к нему спиной. Носились потом слухи, что он посещал нового фаворита и будущего временщика Платона Зубова, с целью разных внушений и инсинуаций насчет Потемкина. Зубова он действительно посещал, и разговоры их вероятно не обходили ни Потемкина, собиравшегося приехать в Петербург — зуб дергать, ни других предметов. По крайней мере в позднейшем письме Суворова к Зубову (от 30 июня 1791 г.) из Финляндии, читаем: «ежечасно вспоминаю благосклонности вашего превосходительства и сию тихую нашу беседу, исполненную разума с приятностью чистосердечия, праводушия, дальновидных целей к общему благу» Но этим путем Суворов ничего не приобрел, кроме самоуслаждения, да и то минутного. Потемкин был положим уже не то, что несколько лет назад, но для одной только Екатерины, а для Суворова и всех прочих он по-прежнему представлял собою силу несокрушимую 1.
Приехал в Петербург и Потемкин. На него посыпались милости и выдающиеся знаки благоволения; Суворов оставался в стороне, не причем. Жестоко страдала его впечатлительная натура. Дабы сколько-нибудь успокоить свой возмущенный дух, он прибегнул к средству, к которому прибегал постоянно в подобных случаях: стал излагать свои мысли письменно, для самого себя.
В одной записке он вспоминает про старое, про Козлуджи, где Каменский помешал ему идти вперед; про принца Кобурга, Лаудона, которые награждены лучше его, Суворова; перечисляет всех высших генералов русской службы, указывая, что он старше почти их всех. Относительно Потемкина он задает вопрос, что было бы ему, Суворову, если бы он со своими делами занимал место Потемкина? «Время кратко», кончает он записку: «сближается конец, изранен, 6 лет, и сок весь высохнет в лимоне».
В другой записке он пишет: «здесь поутру мне тошно, ввечеру голова болит: перемена климата и жизни. Здесь язык и обращения мне не знакомы; могу в них ошибаться; потому расположение мое не одинаково — скука или удовольствие. По кратковременности мне неколи, поздно, охоты нет учиться, чему до сего не научился. Это все к поступкам, не к службе; глупость или яд не хочет то различить. Подозрения на меня быть не может, я честный человек. Бог за меня платит. Бесчестность клохчет, и о частом утолении моей жажды известно, что сия умереннее как у прочих. Зависть по службе! Заплатит Бог. Выезды мои кратки; если противны, — и тех не будет» 2.
Тем временем готовился великолепный праздник в воспоминание славных военных подвигов, в особенности измаильского штурма. Присутствие на торжестве истинного героя дня, Суворова, не могло нравиться Потемкину, особенно после всего того, что между ними произошло. Было что следует внушено Государыне. За несколько дней до праздника, 25 апреля, Суворов получил от Потемкина повеление Государыни — объехать Финляндию до самой шведской границы, с целью проектировать систему пограничных укреплений. Суворов поехал с охотой, чтобы только избавиться от своего бездействия; край был ему несколько знаком, так как 17 лет назад он уже объезжал шведскую границу, и хотя теперешняя задача представлялась посложнее, но при обычной своей энергии и трудолюбии, Суворов выполнил ее всего в 4 недели времени, даже меньше. 3
В то время, как суровою финляндскою весною он разъезжал в санках и таратайках по диким захолустьям русско-шведской границы, вынося лишения, которых военный человек высокого положения не знает даже в военное время, — Потемкин утопал в роскоши и упивался своей славой. В сущности повторялось прежнее: припомним Суворова, едущего в зимнее ненастье, верхом на казачьей лошади, без багажа, к Измаилу, — и Потемкина, предающегося в это самое время всем излишествам в главной квартире. Но тут, в Петербурге, контраст бил в глаза; тут должно было воздаваться достойному достойное, а делалось наоборот. Это от того. что сказывалась неиссякшая еще Потемкинская сила; она никого конечно не убеждала, но всем импонировала. А что за дело временщику до остального?