Несмотря на все трудности и невзгоды, войска были бодры и, по замечанию одного из участников похода, готовы были в бой не только с Французами, но и с Австрийцами. Союзники успели внушить к себе большую неприязнь в рядах русских войск, не сами непосредственно, а как исполнители Тугутовой воли. Не только офицеры, но и солдаты знали имя австрийского министра, толковали в границах своих понятий о его интригах и вероломстве, считая его чем-то в роде чумы. Особа его служила темою для разговоров; кто из офицеров был по сведущее, рассказывал анекдоты, вспоминал былые времена, приводил случаи неблагодарности Австрийцев к России. Не мудрено поэтому, что солдаты изъявляли в шутку готовность бить "не только синекафтанников, но и белокафтанников", и так как австрийское коварство и вероломство не подлежали в их мыслях никакому сомнению, то горячая их любовь к обиженному Суворову дошла до обожания 6.
А он сам, предмет этого обожания, находился среди них по-прежнему простой, доступный, бодрый, изображая собою первого солдата своей армии. Как всегда, он ехал на казачьей лошади, в легком костюме, прикрытый кроме того тонким, ничем не подбитым плащом, который хотя прослыл в войсках за "родительский", но был сшит 7 лет назад, в Херсоне. Голову Суворова прикрывала не каска, как обыкновенно, а круглая широкополая шляпа, неизвестно почему предпочтенная наперекор сезону. Возле него тащился на казачьей же лошади и новый его поклонник, сердце которого он успел заполонить, Антонио Гамма, хозяин дома, где Суворов в Таверне квартировал. С первого же свидания с знаменитым фельдмаршалом, Гамма почувствовал к нему большое влечение, которое с каждым днем увеличивалось и дошло до того, что забыв свои годы, семью и домашние дела, Гамма дал обещание -следовать за Суворовым в Альпы. Несмотря на возражения и доводы родных, 65-летний старик настоял на своем намерении, поехал с Суворовым, находился при нем весь поход до Кура неотлучно служил местами проводником и не раз приносил войскам пользу 7.
От Дацио, где остановилась колонна Дерфельдена, до Айроло, занятого передовым французским постом, оставалось всего 10 верст. Сен-Готар угрюмо смотрел на пришельцев; при тогдашнем ненастье, вид его был вдвойне суров и внушителен. Гору эту охраняла бригада Гюдена; другая, Луазона, расположена была вблизи, по долине верхней Рейсы; общая численность их простиралась приблизительно до 9,000 человек. Незначительны были эти силы, но местность удваивала, если не утраивала средства обороны. Особенно недоступна была позиция со стороны Италии; тянувшаяся тут тропинка пересекала горные водотоки, беспрестанно спускалась в глубокие ущелья и подымалась по кручам. В бурное время и при зимних метелях она делалась опасною до степени недоступности, что и подтверждалось многочисленными несчастными случаями, и только христианское самоотвержение небольшой общины, занимавшей Госпис, странноприимный дом, выстроенный на высоте 6,800 футов, умеряло цифру жертв. Атака Сен-Готара с этой стороны была делом очень трудным и рискованным, оттого Суворов и послал Розенберга обходом в тыл французской позиции, но положиться на один обходный корпус также было нельзя, потому что неприятель мог его подавить. На этом соображении была построена диспозиция. Атакующие войска Дерфельдена делились на три колонны; правая, из авангарда Багратиона и дивизии Швейковского, должна была обойти левый фланг неприятельской позиции, отрядив от себя несколько батальонов еще правее; левая, из двух австрийских батальонов Штрауха и одного русского, направлялась к верховьям р. Тичино; средняя, из дивизии Ферстера и двух остальных австрийских батальонов, шла через Айроло. Боковым колоннам приказано выступить в 3 часа ночи 13 числа, средней - держаться несколько сзади, чтобы не нести преждевременной напрасной потери; в голове всех колонн иметь пионеров, а артиллерии находиться при средней.