«Как чувствовал! — подумал Гуммозов. — Мало того, что под носом шашни завел и, того гляди, на жилплощадь пропишет, так еще и чужеродную. Надо поговорить, — подумал Гуммозов, — надо вызвать на откровенный разговор».
С этой мыслью и направился Гуммозов после сдачи смены домой.
Выспавшись после дежурства, Гуммозов побрился, принял душ, натянул на обе ноги новые синие галифе, блестящие сапоги, сам сходил в гастроном за бутылкой. Петр Иванович все из комнаты не выходил. Гуммозов вежливо, но твердо постучался. Из-за двери раздалось какое-то квохтанье, мелкий стук, как будто кто-то тоненько палочкой стучал.
— Петр Иванович, что ты? — забеспокоился Гуммозов. — Тебе хорошо?
— Хорошо-хорошо, — отозвался из-за двери каким-то не своим голосом сосед. — Сейчас выйду.
Несколько всклокоченный и как будто заспанный, Семенков открыл дверь. Стоял в полосатой пижаме босиком.
— Что такое, Геннадий Никитич?
— Да так, скучно что-то, — сказал Геннадий Никитич. — Я вот бутылочку взял. Посидим немножко, развеемся. Что-то последнее время тебя совсем не видно стало.
Петр Иванович подумал, что ради конспирации не стоит отказываться. Ведь раньше, бывало, сидели в кухне. Так, по-холостяцки.
— Сейчас, — сказал он. — Да ты при параде, Геннадий Никитич. Погоди уж, и я...
— Давай, — сказал Гуммозов, — а я пока там накрою.
Петр Иванович надел костюмные брюки, рубашку в мелкую полосочку, надел через голову раз навсегда завязанный галстук, пиджак с колодками надевать не стал — жарко. Вышел в кухню, небольшой, чистенький, аккуратный, совсем не такой, какой открывал соседу. Тот, высокий, отклеивал друг от друга и бросал в кипяток мягкие, несмотря на морозилку, пельмени.
— Присаживайся, Петр Иванович, — слово «садись» последние годы считалось неприличным, хотя, как помнили оба, и в более строгие времена приглашали садиться. Да уж ладно, против народа не пойдешь.
Петр Иванович «присел» у гуммозовского стола, а тот, прихромав, так уж действительно присел — иначе не мог со своей прямой, негнущейся ногой в сапоге. Крякнул, круговым движением сорвал с горлышка зеленую фольгу, набулькал в стопочки.
— Ну, давай за нас с тобой, за несгибаемую мужскую дружбу.
Это сказал Гуммозов с намеком, с надеждой, что Петр Иванович этот намек поймет и как-нибудь отреагирует, как-нибудь обозначит свои истинные намерения, но Петр Иванович не обозначил, просто отпил полстопочки и закусил вяленым огурцом.
Гуммозов начал издалека, с Пушкина и Лермонтова, и Петр Иванович как всегда вежливо посмеялся остроумию Геннадия Никитича. Потом сосед стал говорить что-то туманное, сводившееся к обоюдной солидарности трудящихся, и в этом Петру Ивановичу уже почудился какой-то подвох.
— Вот мы с тобой интеллигентные люди, — сказал Гуммозов, — мы русские люди. Мы с тобой войну выиграли. Мы что, взяли и победили. Или вот если про кино. Великие артисты снимались: Черкасов самого Александра Невского сыграл, и Штраух, и Геловани... Всё великие артисты были. На мелкие недостатки обращать внимания не будем — это не суть. Что там Гурзо сильно пьет или, например, Баталов не здоровается — пускай. Но Жан Маре... До какой наглости дошел — педераст. И все-таки артист на весь мир. Знаменитость. Я откуда все знаю? — сказал Гуммозов и вздохнул. — Я сам хотел. Думаешь, не сумел бы? Еще как бы сыграл. Если б не несчастье... Да и что нога! — воскликнул Гуммозов. — Да пропади она пропадом, эта нога, — в ногах правды нету. Иной и без ноги двуногого обскачет: только если не русский, а еврей. Вот возьми, Зиновий Гердт. Без ноги, а устроился, а я, интеллигентный человек...
— Погоди, Геннадий Никитич, — заступился за обиженного Гердта Семенков, — Зиновий Гердт на войне ногу потерял. Он фронтовик — не трогай.
— Нет, — убежденно сказал Гуммозов, — евреев на фронт не берут, не та нация. Они больше бухгалтерами или там на музыкальных инструментах, а воевать... Нет, это мы за них кровь проливали.
Петр Иванович деликатно промолчал. Геннадий Никитич хоть и не рассказывал Петру Ивановичу историю своей утраченной ноги, но Петр Иванович, будучи ветераном ВОВ, прекрасно понимал, что при таком увечье, да при таком характере, Гуммозов гимнастерку с орденом и на ночь бы не снимал, а у него не то что ордена, даже пустяковой медальки нет.
— Еврей там или еврейка даром ничего не сделают, — гнул свою линию Гуммозов, — каждую копейку посчитают. Почему и женятся на русских. Русская женщина работящая, не то что еврейка, так и тянет на своем горбу. А наоборот, так выйдет, что ты ее тянешь, — тонко перешел Гуммозов к истинной цели разговора, — они тоже любят за нашего брата Ивана — своего не надуешь. А так женишься, глядишь, и жилплощадь уже не твоя, и пенсию прижмет. Э-э, с ними держи ухо востро.