— Чем же вызывает? — располагающе улыбнулся квадратный.
— Петухом кричит, — сказал Гуммозов и стал значительно смотреть на квадратного.
— Да, я прочел, — сказал квадратный, положив руку на папку. — Ну, может быть, странности у человека. Вот вы сами пишете про Суворова. Может быть, не только у него.
— А петух одноногий? Это тоже странность?
— Ну, понимаете, — замялся квадратный, — люди не всегда достаточно тактичны. Может быть, ваша инвалидность... Будьте выше.
— Если бы так, — отвечал Гуммозов. — Если бы так. Я могу быть выше, я бы простил. А что вы скажете насчет восемнадцатого года?
— Простите, не понял, — сказал квадратный.
— Конечно, — сказал Гуммозов, — вы в вашем возрасте можете и не знать, а моя юность, можно сказать, под эту песню прошла. И Семенкову, извините, она тоже известна.
— с выражением продекламировал Гуммозов, — а у него петух одноногий. Мало того, что одноногий петух не пойдет, но это же форменное издевательство над революционной песней. Как же вы не видите?
— Ну знаете, это шутка. Согласен, неудачная, но шутка, — сказал квадратный, — не обращайте внимания.
— И книжку не нашего производства у этого Пискорского взял.
— Какую книжку? — насторожился квадратный.
— Не помню точно, — сказал Гуммозов, — не наше имя. Кажется, Кваша.
— Кваша? — недоуменно пожал плечами квадратный. — Нет, не знаю, — сказал он, — наведу справки.
— Еврей, наверное, — неприязненно сказал Гуммозов, — фамилия еврейская, если, конечно, Кваша.
— Ну, этого не надо, — отечески пожурил квадратный, хотя Гуммозов, если б когда-нибудь был женат, мог бы сам быть ему отцом. — Национальность тут не имеет значения, — сказал квадратный, — важно, что там у человека внутри.
Почувствовал Гуммозов, что взаимопонимания у него с этим квадратным не получается. Подумал, что нет в этих молодежного запала его времен, хотя, с другой стороны, не мог бы и он в те времена так свободно высказывать свое мнение насчет чужеродного элемента. Подумал, что все-таки есть свои положительные стороны в развивающейся стабильности.
— Может быть, не Кваша? — предположил квадратный. — Может быть, как-нибудь по-другому?
— Кваша, — сказал Гуммозов, — еще, может быть, Кака.
— Кафка, — сказал квадратный, — может быть, все-таки Кафка?
— Точно, — сказал Гуммозов. — Кавка.
— Через фэ, — сказал квадратный. Квадратный оказался начитанным.
— Может, и через фэ, — Гуммозов не был уверен. — Может, и через вэ. Все равно книжка не наша: буквы не те.
— Что ж за три моря ездить? — снова пожал квадратными плечами квадратный. — Это и у нас издают. А Солженицына не видели? Или Оруэла.
— Чего не видел, того не видел, — сказал Гуммозов, — врать не стану. Вот только откуда он Пискорского знает? Тот студент, а этот что?
— Ну, может, он к вам приходил. Я про Семенкова, — пояснил квадратный. — Вас не застал, застал сменщика. Могли познакомиться.
Гуммозову такая мысль в голову не приходила. Сейчас вспомнил, что Семенков и в самом деле однажды приходил к нему на работу: захлопнул дверь и остался снаружи, а ключ в комнате. Было такое. Может, и в этот раз? Перепутал дни, застал Молодого.
— Могло быть, — потерянно сказал Гуммозов, — да, могло...
— Но вы все-таки посматривайте, — сказал квадратный, — может быть, какие-нибудь другие книжки, — сам про себя уже прокручивал в голове сюжет, что Семенков, конечно, пенсионер, и что с него толку, а вот этот, студент... Если он дает, если распространяет, если что-то другое, не Кафка... — Да, посматривайте, — сказал он. — Я вам списочек подготовлю. Если что, сигнализируйте.
— Всегда готов, — сказал Гуммозов, как говорил когда-то в детстве, и вспомнил того, спасающего знамя, на картине у него на стене. — Если что...
Дедукция Геннадия Никитича началась еще тогда, когда однажды в утреннее время он услышал, как сосед в своей комнате кричит генералиссимусом, а когда он увидел принимаемую соседом мелкокудрявую даму, пришли ему в голову давние, но не стареющие сообщения об отравителях и международной шайке «Джойнт», но после проведенной профилактической беседы у Гуммозова уже не оставалось сомнений, что сосед его не наш человек. А теперь еще и эта связь обнаружилась. Похоже было на таинственный, даже вроде масонского (последнее время и о таком говорили), заговор.