Внутри будки все было приготовлено как будто к долгой осаде. Под заменяющей стол деревянной, обтянутой клеенкою полкой слева казенная тумбочка, даже в присутствии Гуммозова всегда запертая на висячий замок с бумажной контролькой; справа — скамеечка для отсутствующей ноги. В тумбочке хлеб, шпиг, яйца вкрутую, соль, пиленый сахар, заварка; на скамеечке тяжелая нога в сапоге. С правой стороны, рядом с дверью, висел чайник (специально в цехе выковали крюк); на полке стояла настольная лампа-грибок, рядом один на другом два журнала: один сменный, второй вроде секретного, который по смене не передавал, а всегда уносил после сдачи дежурства домой. За спиной, под картиной, на крашеном щите топор, багор, коническое ведро. Рядом на всякий пожарный случай висел противогаз. Боевой форпост.
Было время, когда заколебались устои, и тогда не верил в окончательное торжество Зла — не то пережили, и то выстояли: в декабре сорок первого враг стоял под Москвой. Не стоял под Москвой Гуммозов за отсутствием ноги, но верил свято: не пройдет враг. И ведь не прошел. А когда заколебались устои, надежно спрятал две покупные в багетовых рамах картины: на одной выглядывающий в окно пионер, обмотанный красным стягом с кистями, на другой — ясно кто. Верил, верил Гуммозов и дождался. Тогда без страха повесил багет с пионером на сохраненный гвоздь, генералиссимуса же — пусть знают! — рядом с противогазом на щит. Так повесил, что было полувидно, а если подойти поближе, под будочный козырек, то почти вплоть до усов. Строгий, сидел под рамой, как заведующий или там директор — свое царство. Одноразовых пропускал придирчиво, стреляя глазами по фигуре, что несут, а молодых, «необстрелянных», которые — тоже туда же — вслед за местными нарушителями норовили проскочить мимо проходной, манил плохосгибаемым пальцем и, если имели неосторожность подойти, подолгу допрашивал. Тех, что ослушались и не подошли, запоминал на всю жизнь. Жалел, что нет у него печати с точеной ручкой, чтобы ставить проходной одноразовый штамп.
Гуммозов принял полагавшуюся в начале смены таблетку и поставил в вахтенном журнале сложную, еще в пионерские годы отрепетированную подпись. Истинно роспись.
Позавтракав обеими предварительно зажаренными тушками серебристого хека (по-человечески) и по-человечески же вымыв вилку, тарелку и сковородку, Петр Иванович вернулся в свою комнату и для проверки таланта вспрыгнул опять на туалет. Нет, за время своих человеческих действий Петр Иванович таланта не утратил. Конечно, петух мог бы быть и побогаче. Отраженный, как уже отмечалось, особенной красотой не блистал: не переливался с боков малахитом и не полыхал огненными перьями хвостового, как говорится, оперения, но у Петра Ивановича хватало скромности понимать, что при его неброской, в общем-то, внешности на большее рассчитывать не приходится. «Ладно, не за дамами ухаживать», — подумал Петр Иванович, еще не сообразив, что в этих обстоятельствах дамы были бы не дамы, а курицы. И то спасибо, что он оказался, можно сказать, единственным объектом, который выбрала полная таинственных загадок природа для создания уже самой таинственной. Петр Иванович повертел туда и сюда маленькой головкой и снова бессознательно клюнул донышко пудреницы. Отметил про себя соответствующий великому учению Павлова безусловно-петушиный рефлекс. Осторожно, топчась, как полагается птицам, всем корпусом отвернулся от зеркала и слетел, хлопая крыльями, на пол. Обернувшись пенсионером, он расположился на параллельном напротив кровати диванчике и стал размышлять о существовании в двух ипостасях, которое помимо многих преимуществ создавало для него и некоторые проблемы. Петр Иванович понимал, что в условиях социалистического строительства такая индивидуальность не дает ему законных льгот. В другой, какой-нибудь зарубежной, думал Петр Иванович, державе получил бы он благодаря своему положению многие преимущества и в материальном смысле выгадал бы ого-го сколько: например, можно было бы устраивать сеансы прямого и обратного превращения или научные демонстрации на симпозиумах.
«У нас тоже можно, — с иронией подумал Петр Иванович, — только не сам будешь демонстрировать, а тебя будут. Да и пенсию, пожалуй, отберут. Хотя нет, конечно, пенсии не лишат. Уж это было бы слишком. Разве я эту пенсию не заслужил? Заслужил, — подумал Петр Иванович, — еще как заслужил. Всей своей жизнью, можно сказать, заслужил. Ну, в Партии не состоял, не дорос, но что я, комсомольцем не был? И комсомольцем и комсоргом отдела. Эх, — мысленно прокукарекал Петр Иванович, — комсомольская юность моя. И все-таки, — усомнился Петр Иванович, — могут и отобрать. В целях целесообразности. Зачем, мол, тебе, птице, такие деньги? Нет, — со вздохом подумал Петр Иванович, — рано объявляться».