— Да я и так верю, — смутился студент, но все-таки Петр Иванович заставил его посмотреть прописку.
Студент же в ответ написал на последней страничке свою фамилию и телефон.
Горячо поблагодарив, Петр Иванович отправился дальше по бульвару, он был очень доволен таким удачным, хоть и временным приобретением.
«Это вам не какое-нибудь пособие по куроводству, — торжествовал он про себя. — Там что, одно только питание. Ну, еще, может быть, уборка, уход, а тут... тут мысли, чувства, можно сказать, полная психология превращенца».
В этот день, оставаясь человеком, Петр Иванович, с полным сопереживанием иностранцу, хотя и с чувством определенного над ним превосходства дочитывал повесть, отложив путешествие за научной литературой на следующий день.
Гуммозов, как обычно, сменил на посту Молодого. Так он называл тщедушного юношу в очках, прыщах и с длинными, неопределенного цвета волосами, показывая таким образом, что не хочет запоминать его нерусского происхождения фамилию. Фамилия студента была Пискорский, а в графе «национальность» было совершенно правильно написано «русский», но даже если бы это слово было написано в первой графе, то есть там, где фамилия, то и эту фамилию счел бы Гуммозов польской или еврейской, потому что не может русская фамилия кончаться на ский — таково было мнение Гуммозова. Понаехали тут, говорил он про таких, как этот студент. Заслуженный инвалид справедливо не любил молодежь за ее расхлябанность, непочтительность, неопрятную одежду и длинные волосы. Но еще больше — за молодость. Гуммозов и сам когда-то был молодым, но разве такая в его молодости была молодежь? И спорт, и культпоходы, и молодым везде у нас дорога. И, надо отметить, сознательными, активными были, посещали собрания и мероприятия и был массовый охват: физкультурники, значкисты, кружковцы... Да, кружковцы, сам был. Хотел пойти тогда в драматический, но не было в клубе, пошел в авиамодельный. Еще для общего в стрелковый и танцевальный. И со стрельбой получалось, и танцы шли — будь здоров: ну там, вальс-бостон, полька-тройка, фокстрот... Был, можно сказать, душой компании — все свои. Но имел особый секрет, сокровенную тайну, и это уже не какой-то вам любительский кружок с театральным уклоном, нет, всесторонне мечтал подающий надежды электромонтер о высоком, о загадочной и даже для своих недоступной, серебристой жизни на киноэкране. И ведь имел данные. Учитывая свое, даже на самый посторонний взгляд, красивое и строгое (теперь сказали бы «аристократическое», но в то время не говорили, да и сам бы не допустил), но, в общем, очень подобающее артисту лицо, Гуммозов был на сто процентов уверен, что будущее готовит для него выдающиеся роли героев, может быть, папанинцев или революционеров. Готовился серьезно и физически. Знал все о специальности киноартиста. «Главное что? — говорил ему фрезеровщик и доверенное лицо товарищ Васин. — Главное для киноартиста — здоровье. Чтобы и на лыжах, и в футбол, и, если надо — верхом. Потому что артистам всех играть приходится — верховых в том числе. Кроме того надо, чтоб у артиста была крепкая голова, — говорил как-то Васин в другой перерыв. — Поэтому артиста, прежде чем на экран выпускать, на центрифуге крутят (в сталелитейной промышленности употребляется, ну, и в других отраслях производства), это они так на головокружение испытывают. Еще в прорубь проваливают во всей одежде — это на заболеваемость. Потом, когда испытают, учат на руках ходить — это тоже надо. Видишь, сколько наук?» Все это видел Гуммозов в кино, где испытывали Ильинского. И центрифугу, и на руках стоять. Правда, это было комически, и Ильинский там всех надул, но это уже другое дело, а если по-честному, то Гуммозов готовился в киноартисты, не жалея себя, и на все это специально тренировался. Ходил на лыжах на длинные дистанции и прыгал с парашютной вышки и для укрепления головы сэкономленные деньги просаживал на «чертовом колесе» и чего только не делал... Все прахом: однажды тот самый фрезеровщик, что рассказал ему про центрифугу, его же подбил выпить. Слабый на выпивку Гуммозов (может, и не нужно было артисту) у Сенной в толкучке попал под трамвай и лишился ноги. И — скажите! — без всякого почета, потому что через несколько лет эти ноги, уже тысячами, хотя бы и почетно, стали терять. Те потом хоть награды носили за эти ноги, а ему... И без ноги, и без всякого признания, не говоря уже про ордена. Да что там медаль, что и орден — нога все-таки важнее, особенно для артиста. Если б не это несчастье, сидел бы он здесь и сейчас? Сидел бы сейчас в «Октябре» или в «Титане» и достойно смотрел бы в начальных титрах свое собственное, такое артистическое имя Геннадий Гуммозов. Через два М.