Он аккуратно расписался, вернул протокол допроса следователю и был очень быстро выведен из кабинета. На две недели его оставили в покое, и эти две недели он целиком проспал. Потом снова вызвали. Вместо его следователя в кабинете сидел незнакомый армейский генерал. На столе перед генералом лежал исписанный листок бумаги. Генерал перечитал листок и посмотрел ему в глаза.
«Так это вы и есть, тот самый, кого Молотов завербовал? Как это вам удавалось встречаться по адресу Арбат, дом 2, кв. 17? Вы что же, не знаете, что в этом доме ресторан и никаких квартир нет?
„А вы — из Москвы, товарищ генерал?“
„Да“.
„Тогда я вам правду скажу, никто меня не вербовал, ни Молотов, ни кто другой, я вообще никогда в Москве не был и никаким вредительством не занимался, так и передайте товарищу Сталину“.
„А показания разве не ваши?“
„Мои, но они `липовые`“.
„Зачем же давать `липовые` показания?“
Следователя не было в кабинете, за боковым столиком сидел незнакомый стенограф. Он вздохнул и начал говорить. Много чего нужно было объяснить этому непонятливому генералу: как били, и как не давали спать, и как он понял, что единственный шанс уцелеть — дать такие показания, чтобы переполошившимся следователям пришлось вызывать из Москвы вот этого самого генерала разбираться в деле.
Генерал дослушал до конца, не перебивая, и, кажется, тоже вздохнул.
„Я должен задать вам несколько вопросов…“»
Элемент везения, несомненно, имел место. Как раз в эти дни очередной глава контрразведки Ежов был заменен Берией, и новый начальник спешил продемонстрировать свою гуманность. Под широко разрекламированную кампанию освобождений, «восстановления попранных вредителем Ежовым и его подручными правовых норм» попали несколько тысяч счастливчиков, и Иона О. оказался в их числе.
«Я до сих пор помню, как он возвратился. Как будто вчера. Было лето, и день был жаркий, и я сидела на крыльце с книжкой и ела хлеб со свежесваренным тетей Шурой вишневым вареньем. Я даже вкус этого варенья помню. И слышу вдруг голос (я сперва даже голос его не узнала, такой, будто осипший): „Лялечка!“ Я подняла голову — по дорожке папа идет от калитки.
Конечно, маму я любила тоже. Но папу — больше. Он был рослый и сильный. И он меня баловал. Помню, я лежала в кровати, болела. Кажется, это была скарлатина. Вдруг — папа появляется у постели, гладит меня по бритой голове. Его рука: тяжелая, прохладная. Он кладет на одеяло свою шапку, берет мою руку и засовывает в нее. Там что-то теплое шевелится, больно хватает меня за палец. Я вытаскиваю к себе в постель маленького, кудрявого щенка. Помню мамин возглас: „Боже мой!“ и как она спрашивала, кто будет возиться с собачкой».
Лена Ионовна открыла заднюю дверцу такси, чтобы помочь матери выйти. Машина стояла у подъезда, и она машинально глянула наверх. Окна четвертого этажа были темны, и она снова одернула себя: кто ж там может быть, когда никого нет? И сразу же вернулась сердившая ее мысль о сыне. Интересно, где этот щенок по сю пору шляется? Она резко наклонилась, вытащила из недр машины небольшой чемоданчик с вещами матери и, срывая злость на ни в чем не повинном такси, с размаху бухнула дверцей.
Ей казалось, что лифт ползет раздражающе медленно, что у матери сегодня особенно растерянный вид и двигается она особенно неловко. Едва войдя в квартиру, она бросилась к телефону, набрала номер. Долгие гудки. Никого.
Мать тем временем расстегнула пальто и стояла в дверях гостиной, с беспокойством глядя на нее, боясь задать вопрос. Лена Ионовна молча помогла матери снять пальто, молча повела ее на кухню, усадила к столу. Потом вскипятила воду и заварила чай.
Теперь они сидели рядом и пили его из больших кружек, грея о них озябшие руки. Ив тепле уютной квартиры, которую она любила почти как живого человека, среди родных и привычных вещей Лене Ионовне вдруг показалось, что все происшедшее сегодня было только сном. Просто папа уехал куда-то и скоро вернется. Он ведь и раньше часто уезжал.
Ей вспомнилось, как во время войны они с матерью сидели вечерами, вот так же вдвоем, на кухне крошечной квартирки в Куйбышеве и гадали, когда придет письмо от папы. И как они славно жили вместе, как настоящие подружки, как весело справлялись со скудным эвакуационным бытом. Сколько же лет могло быть тогда матери? Лет на пятнадцать, пожалуй, меньше, чем Лене Ионовне сейчас. Она представила себе мать молодою, подумала о том, как прекрасно они могли бы дружить. Давно забытое теплое чувство всплывало из темных глубин ее души: они и сейчас еще могли бы подружиться! Лена Ионовна повернулась, улыбаясь, подсознательно ожидая увидеть мать такой, какой помнила ее по Куйбышеву: уверенной в себе, со вкусом одетой интересной дамой.