Он все меньше времени проводил с мамой, хотя и продолжал жить вместе с нею. Почти каждый вечер, вернувшись с работы и покормив его ужином, мама извиняющимся голосом объявляла, что у кого-то из ее подруг день рождения. Или — что ее пригласили в театр. Причины были разные, а результат — всегда один и тот же. Наряжаясь перед зеркалом, мама говорила:
«Ты уже большой, побудешь один пару часиков, спать ложись, пожалуйста, вовремя…»
И уходила, а он был свободен делать все, что вздумается. Часов до восьми-девяти еше можно было заниматься (их комната была угловая, пианино стояло у наружной стены и не слишком мешало соседям). Потом он читал или возился с ледериновой тетрадкой: переписывал в нее свои детские дневники, отредактированные, подправленные впечатления одинокого деревенского мальчика.
Собственно, одиночество стало к тому времени его привычным состоянием. И как в детстве он уходил в лес, так теперь полюбил гулять по городу. Переулками выходил к главной улице (он знал, что горожане в шутку называют ее «Бродвеем», и долго считал, что название произошло от слова «бродить»).
Он и брел не торопясь, стараясь оправдать название, в сторону центра, и незаметно добредал до площади. В те поры здесь появился наконец долгожданный памятник знаменитому футуристу и поэту, своевременно и загадочно погибшему и потому объявленному «лучшим и талантливейшим» целой эпохи.
И почти сразу же любители поэзии, сговорившись между собою, стали регулярно собираться здесь почитать стихи — чаще всего по субботам. Он старался не пропускать суббот (тем более что по субботам почти всегда оставался один), смирно стоял среди стиснутых общей страстью незнакомых людей и слушал волшебные строки никогда прежде не читанных стихов.
Как-то, дело было весною, он явился чуть позже обычного и, не найдя на площади привычной толпы, очень удивился. На огромном, залитом светом дуговых фонарей пространстве только милиционеры торчали по углам, наблюдая за порядком, да кучка молодых людей жалась на ступенях у памятника, о чем-то негромко разговаривая. Он подошел поближе, вежливо поинтересовался: почему сегодня не читают? И, еще не докончив фразы, понял, что совершает грубую, непоправимую ошибку: лица все были чужие, пустые, одинаковые.
В следующую секунду он уже сидел в машине, профессионально зажатый между двух крепких мужичков в штатском, и скоро был введен в двери прятавшегося в проходных дворах, спиною повернутого к празднично освещенной улице отделения милиции. Его грубо толкнули, протащили по коридору, бросили на скамью против плотно прикрытой двери. И, медленно приходя в себя после шока, он смог наконец оглядеться.
В милиции царило небывалое оживление. Взад и вперед по коридору озабоченно сновали крепкие ребята, неотличимые друг от друга, ни от тех, кто приволок его сюда. На ходу они вполголоса передавали друг другу распоряжения, входили в комнаты, выходили, аккуратно прикрывая двери за собою. Иногда из двери в дверь проводили, крепко ухватив за локоть, каких-то людей, и раз он узнал парнишку, читавшего на прошлой неделе стихи про Аравийский полуостров.
Строки этих стихов, словно ждали своего часа, всплыли в памяти, и он начал тихо, почти беззвучно, повторять их:
Так он сидел и бормотал стихи. Возбужденное движение вокруг постепенно утихало, и до него стали доноситься глухие звуки из-за двери напротив. Как будто кто-то старательно выбивал старый, пыльный диван. А потом дверь эта отпахнулась резко, и он увидел штатского за столом у окна и еще троих, стоявших спиной к двери. На простой табуретке, боком к дверям, сидел человек.
«…меня в тот раз не били, но я до сих пор помню изуродованное побоями лицо этого человека. И выражение лица: мне показалось, что он презрительно улыбается. Наверное, он тоже читал стихи, и за это они его избивали. За стихи. Он сидел в неожиданно свободной позе, прикрыв глаза, опираясь затылком и плечами о стену. Как будто, расслабившись, отдыхал после трудной физической работы. И я вспомнил героя романа Джека Лондона „Межзвездный скиталец“, который улыбался в лицо тюремщикам после пыток. Таким, как он, я хотел быть. Таким — гордым и сильным. И испытывать презрение к физической боли. Я не знал, что произошло, почему нас всех притащили в милицию. Но чувствовал странную, непривычную правоту. Может быть, потому, что не видел преступления в чтении стихов? И мне стало стыдно, что я так растерялся в первую минуту. Изо всех сил я постарался распрямиться…»