«Больше не дам, пусть хоть застрелится, — подумала она. — Все равно на счетчике и четырех рублей не набежит, рубль с лишним на чай — достаточно…»
Она не сразу сообразила, отчего раздражение переполняет, захлестывает ее, мешает дышать. Сын! Она так и не дозвонилась ему! Интересно бы знать, где он шляется, когда в семье такое горе. Ему, конечно, это безразлично, ему вообще все безразлично. Только и умеет, что критиковать. То ему не так, это не эдак. Послушать его, так и деду нашему надо было жизнь по-другому прожить, а то ему, сопляку, теперь, видите ли, стыдно…
«Я долго думала, что мой отец — армейский офицер. Он ловко носил форму с непонятными значками в петлицах, поздно задерживался на работе. Мы часто переезжали, жили по-походному, мебели не заводили: вместо столов — ящики, продукты и посуда кой-какая составлялись на подоконник, приезжие родственники спали на сдвинутых стульях. Родители вообще к вещам относились странно. Я хочу сказать, вещи для них не имели ценности. То есть мама, конечно, книжки покупала. Но давала почитать и забывала, кому дала. Или просто дарила, не задумывалась. И украшения свои, фамильные, старинные, дарила или в скупку за гроши сдавала. Я до сих пор не могу ей простить гранатовое колье бабкино.
Камни огромные, темные, как капли крови. Его называли в семье „гильотинное ожерелье“, и была легенда про это колье: якобы к прабабке сватался потомок французской аристократической фамилии, и это был его подарок. Цены б сейчас не было… А она пошла на свадьбу к какой-то двоюродной племяннице и подарила!
Да… Трудно сейчас представить себе, но вот так мы и жили, как конный эскадрон на бивуаке.
Где дольше всего прожили? Если до войны считать, то в Ленинграде. Наверное, родители планировали там насовсем осесть, потому что мама даже выписала из Воронежа свою сестру тетю Шуру с семьей. Очень удачно вышло: после папиного ареста было кому помочь маме со мной перебраться в Крым…»
Я разговариваю с матерью Лены Ионовны и еще не знаю, что вижу ее в последний раз. Сразу после смерти мужа она съехалась с дочерью, и немедленно превратилась в досадную помеху, занимающую комнату, из которой мог бы получиться отличный будуар. Каждый год, уезжая на курорт, Лена Ионовна отправляла мать в больницу («ей ведь не под силу уже за собой присмотреть»), и однажды, в самый разгар отдыха на Кавказе, получила телеграмму о том, что «больная О. вчера вечером внезапно скончалась». Лена Ионовна всполошилась, позвонила знакомому врачу в Москву и договорилась, чтоб тело матери подержали в морге замороженным до ее возвращения.
Она вернулась через три недели, отдохнувшая, загорелая, устроила приличные похороны. И, не пряча глаз, полушутя жаловалась приятельницам, что за вредная женщина была ее мать: вещи свои раздавала направо-налево, будто специально, чтоб дочери не достались, а напоследок еще и отпуск ухитрилась испакостить.
Наследства мать Лены Ионовны действительно не оставила. После се смерти в шкатулке, к которой никому не позволялось прикасаться, нашлись серебряные мелочи: тонкая витая цепочка, резное кольцо со старинным, темным, как горный мед, янтарем, прабабкина брошь-камея ручной работы.
Самое ценное, похоже, досталось мне: негромкий, чуть дрожащий голос на тоненькой намагниченной ленте.
«Вспоминать так трудно… Какой Иона был? Он был добрый и любил меня. И когда он умер, из меня как будто… душа ушла, что ли…
Знаете, мне пришлось отказаться от научной карьеры ради него. А я ведь была универсантка, вот только кончить университет не пришлось. Познакомились мы в Ленинграде, я в студенческие каникулы там гостила, и — зубы разболелись, пришлось пойти к дантисту. Сидела в очереди, читала книгу немецкую. А Иона подошел и заговорил со мной по-немецки. С чудовищным произношением! Он высокий был, плечи широченные. Я влюбилась, наверное от неожиданности, сразу.
Мы поженились быстро, тогда все быстро делалось, и я собралась переводиться в Ленинградский университет, чтобы продолжать учиться. Иона, правда, уже заканчивал курс в морском училище, но мы надеялись, он останется в Ленинграде. Все же морской город. Или в крайнем случае в Кронштадте. А его после училища, как назло, послали в Севастополь. Ну и я… я уже беременная была, одной в Ленинграде оставаться как-то ненадежно показалось.
Родители его жили в крошечном городишке, на Азовском море. Когда Ляля должна была родиться, он увез меня к своей матери. Боялся, что мне трудно будет одной с ребенком. Первый год мы с Лялей там прожили, а Иона приезжал, когда мог. А потом его перевели на другую работу, и мы все вместе уже поехали.