Хват расставался с крестом без сожаления. В этом огненном аду божьи законы все равно не действовали, не могли действовать.
Тогда кто установил их, эти законы? По чьему хотению, по чьему велению траки бронетехники наматывали на катки кишки тех, кто пришел сюда с такими же православными крестиками, как у тебя? Кто дал «добро» на то, чтобы под гусеницами своих же танков хрустели черепа русских мальчишек, расплескивая мозги несостоявшихся художников и поэтов, сантехников и милиционеров, алкоголиков, космонавтов, слесарей, токарей, любящих отцов и неверных мужей?
Гребаная Чечня, гребаный мир, или человечество утратило веру в бога, или он перестал доверять людям. Слишком велико расстояние между небом и землей, по которой шагаешь ты, оскальзываясь на кровавом месиве. Слишком много снов и воспоминаний, с которыми трудно, почти невозможно жить. Но мемуаров ты не напишешь, нет. Все, что тебе было суждено написать, уже написано. В коротеньких посланиях родителям погибших, в похоронках, в актах опознания тел.
Таковы подлинные книги судеб. Они не про накачанных битюгов в камуфляже, с физиономиями, раскрашенными под Рэмбо. Спецназовцы ГРУ выглядят иначе. С виду по Хвату и другим мужикам его закваски ни за что не определишь их боевую породу. Вот сидит за кухонным столом средних лет мужчина, нижнюю челюсть вперед не выдвигает, брови к переносице не сводит, мускулами не поигрывает. Жует через силу последний пирожок с капустой, отдувается, ни одна собака не распознает в нем человека, которому не только убивать приходилось, но и умирать.
Приговаривает:
– Ну, сестренка, ну уважила…
– Может, добавки? – встрепенулась Катя.
– Это будет уже перебор. Того и гляди, сам взойду, как на дрожжах. – Хват погладил себя по животу, который всегда оставался у него по-мальчишески плоским.
– Если хочешь, на ужин снова пирожков напеку.
– С капустой?
– Ну да. Они ведь твои любимые.
– Давай как-нибудь в следующий раз. Боюсь, от обжорства меня разнесет так, что до конца дней своих придется торчать на кухне. Превращусь в ходячий пирожок с капустой, что станешь со мной делать?
Представив себе такую картину, Катя разулыбалась.
– Тебе это не грозит, – сказала она, окидывая брата критическим взором. – Ты вон какой у меня: худой, жилистый. Не в коня корм.
– Не в коня, – согласился Хват, тяжело выдвигаясь из-за стола.
– И побрейся, наконец, – крикнула ему вслед Катя. – А то ходишь, как уголовник, люди от тебя шарахаются…
– Верьте мне, люди, – тихо пробормотал Хват, разглядывая свое отражение в зеркале ванной комнаты. И сам же себе ответил: – Рожа у тебя чересчур кривая, братец. С такой рожей среди диких собак динго обитать, а не в обществе цивилизованных граждан, идущих по пути последовательных демократических преобразований общества.
Вздохнул. Провел пальцами по щетине, отозвавшейся на это прикосновение сухим наждачным шорохом. Не Антонио Бандерас и даже не Михаил Боярский, в годы молодые с забубенной славой.
Шарахаться от него пока не шарахались, а вот вещи посторожить или за чужим ребенком присмотреть никогда не предлагали. Когда ехал он в общественном транспорте, то свободное место рядом с ним частенько пустовало. Что-то зэковское действительно проглядывало в облике Хвата, особенно если, забывшись, присядет на корточки перекурить. В расслабленной, мирной позе чудилась притворная ленца отдыхающего хищника, готового в любой миг пружинисто распрямиться и показать, на что он способен.
На что именно? Не разберешь. Темная личность. Муть мутная.
Улыбка наискось, прическа никакая, щеки запавшие, глаза желтые, зрачки на них почти в кошачьей манере сужаются и расширяются, реагируя на малейшее изменение света. Плюс к этому несмываемый чужеземный загар, с которым, как подумалось Хвату, он однажды ляжет в могилу.
Что ж, от этого не отвертишься. Лишь бы попозже, да не таким заросшим.
Криво усмехнувшись, он пустил воду погорячее и принялся за бритье.
Вагончик тронется, перрон останется
Поезд № 181, отошедший от Павелецкого вокзала в 16.25 по московскому времени, бойко приближался к пункту назначения. Уже миновали Минводы и Прохладный, до прибытия в Гудермес оставалось немногим более трех часов пути, но по непонятной причине колеса вагонов выбивали все более резкие, все более тревожные дроби.
Когда нечто подобное происходит под куполом цирка, все понимают: сейчас случится нечто из ряда вон выходящее. Какой-нибудь смертельный аттракцион. Но в цирке, как правило, все заканчивается благополучно, а реальный мир – не цирк и даже не театр, вопреки расхожему мнению. Тут все взаправду, и уж если окочуришься, то больше не встанешь, не улизнешь за кулисы, отряхиваясь, не выйдешь на бис, кланяясь рукоплещущей публике.
Человек не артист, ему на все про все только один дубль даден. Первый, он же последний.
Томимый нехорошими предчувствиями, машинист вздохнул. На въезде в очередное извилистое ущелье он сбавил скорость до пятидесяти километров в час и, вглядываясь вперед, угрюмо провозгласил:
– Самый опасный перегон. Лет десять назад тут ни дня без происшествий не обходилось.
– Наслышаны. – Напарник выковырял из зубов розовый кусочек колбасы и полюбовался им, прежде чем вытереть ноготь мизинца о штанину. – Зато теперь все дик ду, можно сказать. То есть полный порядок.
– Ты, что ли, чеченец? – неприязненно осведомился машинист.
– Какой же я чеченец? – изумился напарник. – Русский. Хотя наполовину казак, по батиной линии.
– Тогда зачем на чужом языке разговариваешь? «Дик ду, дик ду-у», – передразнил машинист, кривясь. – Лучше на луну выть выучись по-волчьи, все будет слушать приятней.
– Не любите чеченцев? – Напарник опять запустил палец в рот, отчего его речь сделалась не слишком разборчивой. – Напрасно. Нет плохих народов. Бывают плохие люди, бывают хорошие. Только националный признак тут ни при чем.
– Хорошие люди? – переспросил машинист. – Среди «чехов»? Ты, парень, в своем Ставрополе байки про добрых чеченцев рассказывай, а мне не надо. Есть люди, которые только силу признают. Если им уступаешь, они тебя слабаком считают, плюют на тебя, презирают. Такая у чеченцев порода. Договариваться с ними бесполезно.
– Эге, сказали тоже! Небось не дикие звери, доброе слово понимают.
– А вот это как раз большой вопрос.
– Нехорошо целый народ огульно хаять.
– Нехорошо, – покаялся машинист. И тут же добавил: – А я вот хаю. Все их вражье семя. Вчера они головы нашим солдатикам резали, а сегодня демократическое общество строят. Ненадежные людишки, лихие. Спят и видят, как их в мусульманском раю будут ублажать невинные девушки. По сорок штук сразу.
– Каждого? – восхитился напарник.
– Каждого, кто иноверца убьет, – уточнил машинист угрюмо. – Не обязательно в бою, не обязательно взрослого. Шарахнул православное дитя головой об стенку – и уже заслуженный герой-джихадовец, прости господи.
– Враки. Все эти байки про кровожадность чеченцев специально напридумывали, чтобы террористов номер один из них слепить. Пособников Бен Ладена, типа. – Возобновив ковыряние в зубах, напарник глубокомысленно заключил: – Любой народ к миру стремится, а не к войне.
– Даже те, для кого война заместо футбола с хоккеем?
– Это отщепенцы. Нормальные люди не такие. На кой им воевать, если их не трогают?
– Чтобы не скучно было, – проворчал машинист.
– Глупости. Просто с чеченцами по-хорошему нужно, по-добрососедски. – Произнося эту тираду, напарник то и дело ворочал языком во рту, проверяя, не осталось ли остатков пищи между зубами. – Взять да и протянуть им руку дружбы, типа.
– Они тебе эту руку по локоть оттяпают, а потом знаешь куда засунут? И постараются при этом, чтобы ты подольше живым оставался, в сознании.
– Ой, только не надо меня пугать! Вас послушать, так тут одни сплошные бармалеи обитают… В Ичкерии Хаттабы, в Ичкерии гориллы, в Ичкерии большие, злые крокодилы…