– Я от Далвы, – начал Кот.
– Передай этой потаскухе, чтобы зря не старалась. Она мне вот уже где… – И он чиркнул ладонью по горлу.
Из глубины комнаты послышался голос женщины:
– Чего этому херувимчику надо?
– Не твое дело, – отозвался флейтист, но тут же объяснил: – Далва его прислала. Из кожи вон лезет, чтоб я вернулся к ней.
Женщина рассмеялась пьяно и бесстыдно:
– А тебе теперь никто не нужен, кроме меня, да? Поцелуй меня.
Флейтист тоже расхохотался:
– Видал, малявка, какие у нас дела пошли? Вот и передай Далве.
– Я ничего пока что не видел, кроме выдубленной шкуры. На какой помойке подобрал? Долго небось искал?
Флейтист стал серьезен.
– Это моя невеста, изволь вести себя прилично. – И без перехода добавил: – Выпить хочешь? Кашаса больно хороша.
Кот прошел в комнату. Женщина натянула одеяло до подбородка.
– Можешь его не стесняться: мал еще, – засмеялся флейтист.
– Меня мослами не соблазнишь, – ответил Кот.
Он выпил рюмку кашасы. Хозяин уже успел улечься в постель и целовал свою подругу. Ни он, ни она не заметили, как Кот сунул за пазуху сумочку, которая валялась на стуле, на груде одежды. Выйдя из дома, Кот пересчитал деньги: семьдесят восемь мильрейсов. Он швырнул сумку под лестницу, сунул деньги в карман и, насвистывая, двинулся обратно.
Далва по-прежнему стояла у окна. Кот пристально взглянул на нее:
– Я поднимусь, ладно? – и, не дожидаясь ответа, взлетел по лестнице.
Далва встретила его на площадке:
– Ну? Что он тебе сказал?
– Дай войти. Куда – налево, направо?
Первое, что Кот увидел в комнате, была фотография Гастона: он был в смокинге и прижимал к губам флейту. Не сводя глаз с фотографии, Кот уселся на кровать. Далва смотрела на него испуганно и едва сумела вымолвить:
– Так что же он сказал?
– Сядь, – ответил Кот, указав ей место рядом с собой.
– Ах, соплячок ты, соплячок… – прошептала она.
– Он теперь путается с другой, поняла? Я им обоим сказал кое-что приятное, а у той бабы свистнул сумочку. – Он сунул руку в карман, вытащил деньги. – Поделим!
– С другой? Что ж, Спаситель Бонфинский накажет и его, и эту тварь. Спаситель Бонфинский меня не оставит.
Она подошла к стене, на которой висел образок, прошептала несколько слов – должно быть, дала обет – и вернулась.
– Деньги можешь взять себе. Заработал.
– Сядь здесь, – повторил Кот.
На этот раз она подчинилась, и Кот, схватив ее в объятия, повалил на кровать. Он заставил ее стонать от наслаждения и прошептать, когда все было позади:
– Соплячок оказался мужчиной…
Кот встал, поддернул штаны, схватил фотографию Гастона и разорвал ее в клочья.
– Я принесу тебе свою карточку. Вставишь в рамку.
Засмеявшись, женщина произнесла:
– Ох и далеко же ты пойдешь, ох и негодяй же из тебя вырастет… Я научу тебя всему, всему, щеночек мой.
Она заперла дверь. Кот сбросил с себя одежду.
Вот потому он никогда не ночует в пакгаузе и после двенадцати уходит к Далве. Вернувшись утром, вместе с остальными отправляется на промысел.
Безногий подошел поближе, спросил ехидно:
– Ну что, побежишь хвастаться перстеньком?
– А тебе-то что? – ответил, закуривая, Кот. – На тебя, хромого, никто не позарится.
– Нужны они мне больно, твои потаскухи. Я знаю, где найти бабу получше.
Но Кот продолжать перепалку не захотел, и Безногий заковылял через пакгауз дальше.
У стены он остановился, присел, надеясь, что сон сморит его. В половине двенадцатого ушел Кот. Безногий ухмыльнулся ему вдогонку: тот вымылся, пригладил волосы брильянтином и шел враскачку, подражая походочке сутенеров и матросов. Безногий долго стоял у стены, глядя на спящих в пакгаузе детей: их было не меньше пятидесяти. Ни отца, ни матери, ни учителя – ничего на свете у них не было, кроме свободы: бегай по городу сколько влезет, добывай себе еду и одежду как знаешь. Они подносили приезжим чемоданы, крали бумажники, срывали шляпы, иногда просили подаяние, иногда грабили прохожих. Всего их было человек сто: многие ночевали не в пакгаузе, а в подъездах небоскребов, на причалах, под перевернутыми лодками в гавани. Жаловаться было не принято. Случалось, что кто-нибудь умирал от болезни: лечить их было некому. Если в это время в пакгауз заглядывал падре Жозе Педро, или «мать святого» дона Анинья, или капоэйрист Богумил, больной получал лекарство, но ухода за ним не было никакого: не дома ведь. Безногий задумался обо всем этом и наконец пришел к выводу, что радость свободы не перекрывает тягот и убожества такой жизни.