По этой дороге на другой день рано утром ушел Виклинг.
Проводив его, друзья принялись за работу. «Плавучий дом» был вытащен на берег и поставлен на борт. Федор и Николай, набрав свежей смолы в лесу, конопатили паклей слабые места обшивки и заливали их расплавленной на костре смолой. Девушки занялись вещами: нужно было проветрить постельные принадлежности, просушить выстиранное белье. У палатки протянулись веревки с развешанными на них вещами, задымил костер под закопченным котелком, — лагерь принял уютный, обжитой вид. Друзья спешили окончить все необходимые работы, чтобы успеть на другой день заняться пополнением пищевых запасов; пролетающие то и дело стайки диких уток не давали покоя Федору, а лиственный лес оценивался Анной и Наташей в пять баллов по грибно-ягодной шкале.
Жаркий, безветренный день застыл над долиной. Солнце, казалось, застряло где-то у зенита и не могло сдвинуться с места. В такое время душно становится в лесу. Неподвижный воздух, насыщенный тяжелым дыханием растений, наполняется мглистой, сверкающей пыльцой, как кристаллами, выпадающими в ярко освещенной колбе.
Анна устала. Грибов было немного, пришлось долго ходить, чтобы набрать небольшую корзинку. Тело покрылось испариной, какие-то лесные соринки зло щекотали спину; захотелось домой, к воде, к свежей прохладе реки. Она повернула на запад и вышла из лесу. Перед ней простиралась большая открытая луговина, опаленная зноем. Это — та самая долинка, по которой ушел Альфред… Вот и дорога. Анна пошла по ней, направляясь к реке, но вскоре поравнялась с небольшой одинокой группой кустов, вытянувшейся слева вдоль дороги. И сразу нашелся предлог остановиться: надо перебрать грибы, они слежались, в корзину нападало много сору… Чтобы оказаться в тени, ей пришлось обойти кусты и прилечь в траву, к самому основанию зеленой ширмы — по ту сторону от дороги.
Ноги налились усталостью. Анна закрыла глаза, и сразу у нее приятно закружилась голова, как бывает перед самым наступлением сна…
Кругом в траве трещали кузнечики. Самый громкий из них через минуту зазвенел где-то в листве совсем над головой….
И если бы мимо по дороге проходил человек, ни за что не подумал бы он, что кто-нибудь скрывается за этой одинокой группкой из небольших, увядающих от засухи кустиков.
…Кругом вода. Она ласкает ноги. Но какой яркий свет! Небо слепит, вода отражает солнце, нельзя открыть глаза. Куда же идти? Где берег?
Анна пробует чуть-чуть приподнять веки… Нет, невозможно, свет ударяет острыми, колющими лучами. И не слышно никого кругом… Но вот вдали — голос. Николай!.. Он говорит тихо, будто сам с собой, но Анна слышит каждое слово. Николай!..
— Не надо кричать, Аня. Я все знаю. Сейчас я буду с тобой…
Плеск воды рядом, сильные шаги по воде. Он берет ее на руки, как ребенка, и несет, она обнимает его плечи. Какое счастье! Как радостно бьется сердце. Он говорит ей:
— Теперь мы вместе будем идти… всегда вместе… Вот и берег, приляг здесь.
Он кладет ее на траву, отходит в сторону, и уже издали звучит его тихий голос:
— …Здесь мы расстанемся. До реки уже недалеко, и в лесу можно встретить кого-нибудь из моих «друзей». А у меня есть еще одно дельце. Итак, Рено…
«Это не он!» — молнией проносится в голове Анны. Она просыпается внезапно, с сердцем, прыгающим у самого горла, и не может открыть глаза: солнце вышло из-за верхушек кустов и светит прямо ей в лицо. Тень падает теперь в сторону дороги.
Шаги приближаются; она слышит каждое слово говорящего. Странно, так знаком его голос, а узнать она никак не может.
— Присядем, тут есть немного тени. Черт дери, я устал от этой проклятой жары.
«Виклинг»! — узнает, наконец, Анна. «Черт дери» — его излюбленное выражение. Она уже делает усилие, чтобы подняться, как вдруг соображает, что Альфред говорит необычно: никакого акцента нет и в помине, он свободно говорит на чистом русском языке. Что это значит? Да он ли это? Анна ждет не шевелясь, и холодок страха понемногу охватывает ее всю.
— Итак, Рено, с заводом, я полагаю, все ясно. Пуск назначен на пятнадцатое, и этот пуск должен состояться непременно — так сказать, для успокоения верхов. Вам для разгона, для перехода на полную мощность дадут декаду, не больше. И вот основная ваша задача: декада эта должна превратиться в две может быть в три; словом, до последнего момента завод не должен стать на полный ход, иначе, вы понимаете, что получится? Представьте, что наши хозяева там… задержатся почему-либо. Тогда этот гигант до своей гибели успеет насыпать столько смертоносной продукции, что вся ваша с вами работа окажется почти бессмысленной.
— Это ясно, — высоким тенорком отвечает собеседник Виклинга, чиркая спичкой. — Но и задерживать бесконечно нельзя. Боюсь, что даже эти две декады могут вызвать большое подозрение и ликвидация завода в решительный момент может быть сорвана.
— Этого нельзя допустить. А срок зависит не от нас.
— А от положения с этими ионизирующими аппаратами? Кстати, вы знаете, как там дела?
— Конечно. Три недели назад была готова первая серия в пятьдесят штук.
Тенор скептически хмыкает.
— Слишком точные сведения, герр Виклинг. Неправдоподобно! Особенно, если принять во внимание, что эти таинственные аппараты — единственное обстоятельство, дающее право надеяться на успех. Да и то лишь, если Москва еще не пронюхала о новом открытии.
— Вы скептик, Рено. Я слежу за этим. Впрочем, кое-что мы, может быть, узнаем сейчас же, не сходя с места… — В руках Виклинга хрустит бумага. — Видите ли, в нужный момент я выступаю в роли почтальона… Письма из Москвы, как условлено заранее, получены в местном почтовом отделении. И вот: «Николаю Арсентьевичу Тунгусову», очевидно, от радиста Ныркина, который следит за сообщениями по эфиру… Так и есть. Э, черт дери, опять шифр!
— Откуда сообщение? — спрашивает Рено.
— Не сказано… «Твой таинственный друг, наконец, появился сегодня, очень спешил, дал только одно слово: «Принимайте», и затем цифровой текст, который и привожу полностью».
— Ключа у вас нет, конечно?
— Ключа нет, Рено… Почему «конечно»? — вдруг вспыхивает Виклинг.
— Потому что вы неверно действуете, дорогой коллега. Вы охотитесь за девушкой, чтобы получить шифр и все прочее, так сказать, на подносе, в готовом виде, без труда и риска. Девушка оказалась крепче, чем вы думали, и это надо было понять уже давно. Не знаю, не влюбились ли вы в нее на самом деле? Эту возможность тоже надо было предусмотреть, вы не мальчик. Вместо того чтобы совершать увеселительное путешествие по этой дурацкой Уфе, вы должны были взять ключ еще в Москве, у Тунгусова. Взять, а не ждать, что вам его преподнесут с поцелуями.
— Чепуха!.. Вы не знаете конкретной обстановки.
Анна камнем прижимается к земле. Беседа происходит на расстоянии двух шагов от нее. Каждый звук, вздох может выдать, и тогда… они убьют ее, чтобы спрятать концы в воду, и никто не узнает о готовящемся преступлении. Да! Она вспоминает о своем пистолетике, который лежит, как всегда, в специальном кармане. А волненье сжимает грудь, удары сердца пугают своим гулом и сиплыми звуками в горле. Она чувствует, что сознание туманится от этого страшного нервного напряжения, отчаянного биения сердца. Вот закружилась голова…
…Тишина. Что они делают? Может быть, заметили ее сквозь просветы куста и теперь…
Проходит пять, семь минут. Ни звука за кустами. Неужели ушли? Анна лежит, по-прежнему не шевелясь, чувствуя, что тело ее окаменело от неподвижности. Вдруг громкий треск раздается над самой головой, на момент замирает сердце. Это кузнечик, потревоженный приходом людей, снова продолжает свою песню. Испуг сменяется вспышкой благодарности к этому кузнечику: он помогает ей — очевидно, люди ушли.
Анна осторожно поворачивает голову, смотрит сквозь траву и ветви на ту сторону. Потом поднимается медленно, на локтях, видит дорогу, уходящую к лесу, в сторону реки. Нет никого. Она осторожно встает, осматривает все открытое пространство, хватает корзинку и бежит на север, к лагерю.
Нет, не надо бежать, опасность миновала. Теперь роли переменились: судьба Виклинга в ее руках. Только бы не выдать себя раньше времени. Сейчас она встретится с ним, нужно быть по-прежнему ровной, тактичной, спокойной. Главное, спокойной. Она расскажет все одному только Николаю; и не сразу, надо выбрать удачный момент.