Едва Николай ушел из дому, в передней раздался робкий, нерешительный звонок. Открыла Наташа. Виклинг вошел молча, неуверенно ждал, пока она протянет ему руку, потом схватил эту руку с благодарностью.
- Здравствуйте, Наташа.
- Здравствуйте, Альфред.
Он посмотрел на знакомые вещи, разбросанные по всей передней, сел тут же на угол одного из ящиков, опустил голову на руки.
- Я не выдержал одиночества, Ната. И вот пришел... Скажите, когда будут хоронить?
- Не знаю.
- А где она?
- Не знаю... Где-то там. - Она кивнула в сторону института. - И никто ничего не знает, кроме Константина Александровича. Он что-то делает с ней... Очень занят, мы почти не видим его.
Виклинг поднял голову.
- Что можно делать теперь? - горестно произнес он. - Я пришел, чтобы поговорить с ним. Вы не можете сказать обо мне?
Наташа молча сняла трубку внутреннего телефона, нажала одну из кнопок на диске аппарата.
- Константин Александрович, пришел Альфред, хочет вас видеть... Хорошо. - Она положила трубку на место. - Он просит вас подождать, сейчас придет.
Прошло не менее получаса тягостного, ненужного разговора, прежде чем появился Ридан. С тем же выражением благодарности пожал Виклинг протянутую ему руку.
Они вошли в кабинет. Ридан прикрыл дверь, усадил Виклинга, глухо справился о самочувствии. Тот не ответил. Казалось, он не слышал вопроса; складки страдания вновь избороздили его лицо.
- Я не знаю, зачем пришел к вам, - сказал он. - Очень трудно переносить горе, мне - особенно, потому что я виновник того, что произошло. Вот... я хотел просить... Дайте мне возможность хоть как-нибудь искупить свою вину. Я готов...
- Погодите, Виклинг, - перебил Ридан. - Я понимаю ваше состояние и постараюсь облегчить его при одном условии: если все, что вы узнаете сейчас, останется тайной, абсолютной тайной для всех.
Виклинг посмотрел на профессора мутным взглядом.
- Это слишком легкие условия. Мне нужно испытание самое тяжелое, трудности, непреодолимые для...
- Простите, что перебиваю вас. Я очень тороплюсь, в моем распоряжении сейчас буквально считанные секунды. Трудности тоже будут. Но первое условие - тайна. Согласны?
- Конечно, Константин Александрович. Клянусь, что я сохраню тайну и выполню любые ваши условия!
- Хорошо. Слушайте! Я пытаюсь восстановить жизнь Анны. Думаю, что мне это удастся...
Виклинг вскочил. Скорбные складки вдруг сменились чертами ужаса на его лице.
- Это невозможно, - быстро прошептал он.
- Нет, это возможно. - Голос профессора звучал совершенно спокойно. Но это трудная задача, и сразу разрешить ее вряд ли удастся. Потребуется довольно продолжительное время. Кроме того, мне нужна помощь преданных людей, не считающихся ни с временем, ни с затратой энергии, людей, на которых я мог бы положиться вполне и помощью которых мог бы воспользоваться в любую минуту дня или ночи. Николай Арсентьевич уже помогает мне, вы будете вторым. Если время позволяет вам...
- Я пользуюсь отпуском еще две недели. А если понадобится...
- Прекрасно, хватит пока. Итак, второе условие: по меньшей мере на неделю вы переселяетесь сюда. Никто не должен знать об этом. Всякое общение ваше с внешним миром прекращается. Почта, телефон перестают существовать для вас. Можете сообщить всем друзьям и знакомым, что вы уезжаете, скажем, в Ленинград по моему поручению. Вот. Если согласны, приходите завтра ровно в девять вечера... А теперь простите, я должен идти.
Виклинг схватил руку профессора обеими руками, с жаром потряс ее и с ошеломленным видом вылетел из кабинета. Ридан с минуту стоял у окна и наблюдал, как он зигзагами шел через палисадник, потом по улице, сохраняя все тот же вид человека, обескураженного и вконец поглощенного своими мыслями.
* * *
К вечеру отекшие легкие Анны сжались до нормы. Грудь, остановившаяся в спазматическом, непомерно широком вздохе, наконец, опустилась. Микрорентген показал, что бронхи и альвеолы теперь приняли почти правильную форму. Сухой воздух, вводимый по трубкам под очень слабым давлением, проникал все дальше и ускорял изгнание лишней влаги.
По расчету Ридана, через два часа можно будет приступить к последней, решающей операции.
Ридан сильно волновался. Через эти два часа или появится надежда на счастье, ни с чем не сравнимое, невероятное, или... будет удар - последний, самый жестокий, после которого уже не останется никакой надежды. Думая о возможности счастливого исхода, Ридан моментами готов был потерять самообладание. Мысли о крахе, наоборот, заставляли его сковывать ускользающие от воли чувства, превращать их энергию в работу. Ридан заметил и понял этот парадокс и уже старался не допускать расслабляющих мыслей о благополучном исходе,
Он думал о том, что еще надо сделать, чего нельзя упустить из виду. Он мысленно входил внутрь тела, вращавшегося в "компасе", осматривал, ощупывал каждый орган, проверял его цвет, консистенцию, его работоспособность. Иногда в каком-нибудь уголке этого сложного хозяйства возникала неясность. Тогда он звал на помощь Ивана Лукича или Викентия Сергеевича, с самого начала посвященных во все тайны происходящего. И вот они вместе разбирали по мельчайшим сдвигам, по неуловимым химическим реакциям ускользающий от ясного анализа участок, спорили, сообща устанавливали, как он должен вести себя сейчас.
Эти три человека и Николай, еще трепещущий при виде страшного сооружения Ридана, теперь почти не выходили из операционной, и никто, кроме них, не входил в нее.
В этот вечер совершенно новые, никому не знакомые люди пришли в дом, под руководством Мамаши заняли посты у всех входов и выходов в особняке.
Наступила ночь.
Последние минуты проходили в сосредоточенных, осторожных мыслях, в напряженной работе. Установили операционный стол. Вокруг него, как молчаливые свидетели, насторожились внимательные, чуткие приборы. Они были готовы уловить и зафиксировать каждое движение, вздох, биение пульса и теплоту, которые могут возникнуть в теле. Они могли услужливо подать в любой момент все, что понадобится организму: готовую кровь, кислород, лекарственные жидкости.
Боковая стена операционной оделась квадратным свинцовым листом. У противоположной стены Николай установил "ГЧ" на треноге.
В полночь были сделаны последние анализы. Ридан просмотрел их.