Ах, какое страшное волнение... Сердце начинает клокотать, как лава в жерле вулкана. А что, если оно не выдержит в самый последний момент? Нет, не надо тянуть...
Он быстро оглядывается кругом. Ганса уже нет. Большая рука инженера ложится на пульт слева. Пальцы нащупывают рычажок выключателя четвертой группы аккумуляторов... Еще одно маленькое, совсем незаметное движение - и конец... Мюленберг не решается повернуть рычажок. В нем возникает непреодолимое желание сначала сказать им в лицо, что их ждет... И он говорит сдавленным, прерывающимся голосом.
- Все это сделал доктор Гросс... совсем не для того, чтобы убивать... Вы решили иначе... Но... "взявший меч от меча погибнет..."
Глаза всех, опущенные к электромагнитам, удивленно вскидываются к его глазам.
- Теперь - возмездие... Скорей! - кричит он глухо самому себе...
* * *
Быстрым, решительным шагом Ганс направляется к воротам полигона. Надо пройти метров двести.
Проходная контора. Он оглядывается. Нет, застрять здесь нельзя. После его не выпустят. Вот пропуск. Надо успеть...
Он выходит за ограду, пересекает дорогу и по тропинке, сокращающей путь к шоссе, углубляется в лес.
Потом быстро сворачивает вправо. Он почти бежит по краю леса, вдоль забора.
Вот, наконец, подходящее дерево. Он взбирается на него, как белка, стараясь не ломать сучьев, все выше, выше. Понемногу полигон раскидывается меж ветвей широкой панорамой. Еще небольшое движение вверх. Он видит машину Гросса, людей, обступивших ее, черную фигуру Мюленберга, возвышающуюся над пультом.
Теперь - не отрывать глаз. Уйдет Мюленберг или нет?
В этот момент картина мгновенно и беззвучно преображается; Ганс видит этот страшный фейерверк во всех подробностях. Острые, короткие радиусы яркого света, брызнувшего из-под машины, окутывает мутный желтоватый клуб дыма и пыли, выворачивающийся наизнанку, и из него вздымается в воздух черный фонтан. Наконец, приходит звук. Оглушительный гром потрясает воздух, панический шелест волной пронизывает лес; Ганс изо всей силы обнимает ствол, чтобы не свалиться, но не отрывает глаз от темных точек и каких-то кусков, вертящихся в воздухе и параболами разлетающихся из фонтана...
Весь сжавшись, сцепив челюсти в конвульсивном напряжении, Ганс ждет. Мутная дымка уходит в сторону...
Наступает поразительная тишина. Все вокруг будто замерло в страхе.
Там, где была машина, ничего нет, только темное пятно зияющей воронки. В разных направлениях, на разных расстояниях от нее можно различить то, что осталось от людей... Что тут принадлежит Мюленбергу, Гроссу - трудно определить.
Конец...
Еще несколько секунд Ганс, как и все вокруг, остается недвижимым. Потом, как бы придя в себя, сваливается с дерева и бежит прямо лесом на юг, к шоссе.
* * *
Вечереет.
Пригородный поезд из Мюнхена деловито подлетает к одной из дачных станций Розенгеймской дороги - километрах в двадцати от города. Он сходу останавливается, выпускает на пустынную в этот час платформу густую толпу пассажиров и немедленно отправляется дальше, быстро набирая скорость. Люди со свертками, хозяйственными сумками, молча и торопливо устремляются к своим домам, к короткому ночному отдыху после трудового дня в городе. Платформа пустеет раньше, чем поезд скрывается из виду. Просто удивительно, как быстро исчезает куда-то вся эта масса людей. Уже через одну-две минуты только на главной улице, идущей прямо от станции, можно увидеть несколько человек; больше нигде никого нет. Таков темп жизни. Во всем чувствуется темперамент военного времени.
Двое вышли из одного вагона и движутся в одном и том же направлении по главной улице. Один - пожилой, усатый, в рабочей кепке, другой - высокий, светловолосый, бледный, молодой человек, следует за ним шагах в сорока. Через несколько минут передний сворачивает в переулок налево, потом направо. В конце улицы он входит во двор и исчезает в маленьком домике, но тотчас же появляется снова и, открыв калитку, ждет около нее. Когда второй точно повторив все его повороты, проходит мимо, он говорит тихо:
- Входи, Ганс, все в порядке.
Небольшая светлая комната встречает их готовым к ужину столом и таким ароматом кулинарии, доносящимся вместе с шипением из кухни, что пришедшие, даже не переглянувшись, начинают как-то странно и, по-видимому, бессмысленно улыбаться. Впрочем все это не так просто, как может показаться. Сегодня Ганс проснулся около шести утра, причем спал он только три часа; с тех пор у него во рту, кроме двух стаканов зельтерской воды, перехваченных на улице, по возвращении с полигона, ничего не было. Во все последующее время его язык едва мог двигаться во рту - так было там сухо и терпко.
- Мойте руки скорей и садитесь за стол, у меня все готово, - говорит тетушка Марта входя, чтобы поздороваться. - Э, Ганс, милый, что это с тобой, не болен ли?
- Устал немного, - улыбается Ганс, - да и голоден, правду сказать... Ты меня прости, тетушка Марта, но... вот смотри, - он подносит к ее глазам часы, - через десять минут я должен быть там, - он указывает глазами куда-то вверх. - Вы садитесь без меня.
Женщина явно, неподдельно огорчена; она беспомощно смотрит на мужа.
- Ничего не поделаешь, Марта. Так нужно, он прав. Нужно, действительно, - понимаешь?.. Иди, Ганс. Мы подождем тебя. Не больше часа, ведь так?
- Думаю, так.
- Иди.
Ганс выходит в прихожую, открывает дверцу в крошечный чуланчик; согнувшись, кое-как влезает туда, вытащив предварительно какой-то мешок, потом ящик. Луч карманного фонарика помогает найти нужные сучки в дощатой переборке... Боковая стенка открывается так, что Ганс, прижавшись в угол, едва протискивает в образовавшуюся щель свое тело. Теперь он "у себя". Вспыхивает лампочка.
Тут можно только сидеть - и то согнувшись. Площадь каморки - метр на полметра. Он сидит на низком ящике. Перед ним вместо стола - полка из одной доски, на ней слева - панель передатчика с ребристыми ручками. Справа - ключ Морзе. Между ними, как раз под лампочкой - пространство для тетради.
Он кладет перед собой часы, тетрадь, карандаш, включает передатчик, ждет пока нагреются лампы, потом проверяет "эфир"...
Легкий стук в чуланчик заставляет его насторожиться.