Но мы же не знаем, когда татарский язык стал татарским для волжских булгар — может быть, до этого мы говорили на другом языке? Меня тянет к санскриту, я узнаю знакомые корни, занимаясь этимологией.
Я узнаю татарские фонетические коленца в немецком языке, — я понимаю, что когда эти племена ариев возвращались в Европу, они обязательно прошли волжские просторы, переняли фонетические коленца.
Во мне это вызывает глубокий восторг узнавания! Я не считаю, что защита родной культуры, родного языка заключается в лубочном карнавале: надеть тюбетейку, взять гармошку и... «Бас, кызым, апи-пя»... Нет, всё это глубже...
Н. Я. Но для «двуязычного» поэта бесценно владение языковым контекстом, возможность услышать перекличку корней — ведь это колоссальное смысловое богатство! Те страницы в «Мировой истории женщины», где современное слово вдруг начинает «проваливаться» в вековую, тысячелетнюю глубину, завораживают.
С. Ф. Я понимаю тюркские языки, например, переводил Алишера Навои. Тюркские языки так же бездонны и метафоричны, как языки славянские. Я только что закончил читать «Поэтические воззрения славян на природу» Афанасьева, и для меня каждый день был праздником: я утопал в этимологии, которую он даёт, пусть иногда и ошибочно, я невольно проецировал это на свой родной язык, на санскрит, искал и безумно блаженствовал.
Глубина тюркских и славянских языков заключается в том, что они сохранили свою первобытность. Ещё Алишер Навои в трактате об узбекском языке писал о тюркском, о его глубине, и приводил в пример новоперсидский, таджикский, которые уже утеряли всё это — там, как в английском, больше развита терминология, унификация смыслов, развиты сокращения и упрощения.
Кажется, Гомулка — чешский исследователь — приводил пример: он опросил только одного туземца, который жил в ареале 12 племён, — и составил словарь из нескольких тысяч наименований растений, сразу же! Человек-то начинался с того, что он, как я уже сказал, творил метки, поименовывал мир. Это поименование было бесконечным, и во многих языках всё ещё сохранилось. А в современном мире началась стремительная унификация, рафинирование смыслов...
Это опасный процесс. И великороссы начали его раньше, чем малороссы и белорусы. А как, например, прекрасно и глубоко звучит сербский, потому что он сохранился почти в первозданной оболочке славянских языков, в оболочке, очень и очень близкой к санскриту.
Н. Я. С 8о-х-90-х унификация смыслов явно и ощутимо происходит в русском языке. К тому же множество технологий в этот период пришло к нам, сразу оборудованное иностранной терминологией. И даже литературный язык, опосредованно связанный с новыми технологиями и терминами, в полной мере испытал на себе это разрушающее влияние. Но давайте вернёмся к Вашему литературному творчеству, к прозаическим произведениям.
С. Ф. Я написал несколько рассказов, новелл, но ведь проза — это колоссальный труд, а у меня не было на это времени. Произошло переслоение интересов, пришла наука — этнография, археология. Но напечатаны «Дедушка и Алим», «Красный Меджнун»... Несколько лет я собирал колоссальный материал для романа о тринадцатом веке, но так и не сел за него.
Я знал даже такие факты: в 1237 году селёдка в Европе подешевела настолько, что купцы не знали, что с ней делать, выбрасывали кучами, и она загнивала, а почему? Да потому, что с британских островов они боялись спускаться, там к Европе Батый шёл, он у Киева уже был, он Венгрии угрожал, и так далее, и так далее.
Я всё это знал и хотел написать роман, потому что тринадцатый век был поворотным для всей истории цивилизации... А сейчас я опять переписываю «Мировую историю женщины»... Материал бездонный, но он в большей степени лёг на страницы техническим массивом. Постоянно будоражат идеи: как с ним обращаться, что там ещё не хватает? Да, систематизирован, да, осмыслен, да, колоссальный поиск, труд до слёз, до беспамятства, до кровавого пота, но ведь надо сделать так, чтобы это было на долгие-долгие годы каким-то памятником для будущих рефлексий — научных, исторических, по истории человечества.
Не должно же быть простое перечисление, как у Момзена о Римской империи — колоссальная работа, но в ней не видно мира римского, и у меня ещё не видно мира — может, только в первой части матриархата. Для тех, кто хочет посмотреть, как протекает научный процесс, можно сравнить три вышедшие книги. Я продолжаю думать даже над иллюстрациями. Для чего я дал этих танцующих львят из ущелья Сармыш? Чтобы просто показать сакральность данного ландшафта. Я привязал это к тотемизму, ведь тотемизм — проекция матриархальности. Мать обезличена, мы все похожи друг на друга, и отсюда набор тотемов — представителей животного, растительного мира... А теперь я понял, что петроглиф отражает митраистскую седьмую степень посвящения, когда на семилетних ребят надевают львиные маски... Новые знания дают новое понимание своего проекта.