— Вы все против меня инфузории туфельки!
И вот когда Топперы уже были в сборе, смирил-таки гордыню и пришел, с тем, чтобы вынести окончательный вердикт, хозяин преисподней сам царь Соломон. Народ расступился, конечно, а он — с царственной своею осанкой — встал в середине комнаты, распространяя запах тибетских благовоний, так, я теперь понимаю, пах в свое время «Тройной одеколон».
Тут из платяного шкафа, как все равно из чрева кита, вышел мой голый папа Миша, вынул меня из пеленок, положил на ковер и лег со мной рядом, прикрыв глаза.
Сначала никто не понял, что Миша этим хочет сказать, и вдруг все ахнули, постольку поскольку мы с Мишей были усыпаны родинками и веснушками, причем абсолютно в одних и тех же местах. Как две карты звездного неба Северного полушария.
Все онемели от этого поразительного сходства, и в наступившей тишине, глядя на нас с папой, распростертых перед ним, дедушка Соля произнес свою — ни к селу ни к городу — историческую фразу.
— Брови намечаются широченные!.. — сказал Соля, и моя участь была решена.
Тут все Топперы стали задирать рубашки, поснимали брюки:
— И у меня тоже родинка в этом месте!..
— И у меня в этом!..
— Ой! И у тебя эта родинка есть?
— Левая подмышка?
— Есть!!!
— А между безымянным и мизинцем?
— Есть!!!
— А около пупка справа???
— Есть такое дело!!! — закричал муж тети Лизы — Патрик, спустив трусы.
Ну тут и его со мной вместе, заодно, неожиданно раздобрившись, приняли Топперы в свой неприступный клан.
Потом стали обниматься и танцевать, протанцевали до самой ночи. Потом посмотрели на небо, и им показалось, что звезды на небе расположены точь-в-точь так же, как родинки на теле Топперов. Это подтвердило их подозрения насчет того, что небо — тоже Топпер, их бессмертный и вечный родственник, который родил их и послал на Землю, чтоб они продолжали дело своего великого праотца.
Ричард Львиное сердце
Якову Акиму
Соля умер раннею весной, не дожив трех лет до своего стодвадцатипятилетия, события, которое Топперы Земли собирались праздновать на широкую ногу. Умер Соля в больнице старых большевиков, ископаемый марксист, ворошиловский стрелок, стойкий искровец, последний из могикан. В тот день дул очень сильный ветер. Но теплый уже, весенний, побежали ручьи, хотя снег еще лежал на земле, и все кругом было бело-черным от берез и проталин.
Перед тем как уйти в больницу, откуда, он знал, ему уже не вернуться, всем внучкам он послал букет чайных роз, зятьям — по авоське огурцов, а всем правнукам — заводную железную дорогу. Восьмого марта он позвонил невесткам, поздравил с женским днем.
— Я тут ухаживаю за медсестрами, — шутил Соля. — Предпочтение тем, у кого партстажа больше!
Солю хоронили пышно, многие плакали. Он лежал в гробу весь в цветах, в новеньком, с иголочки костюме. Этот костюм Соля давно купил, но почему-то не надевал, жалел. Зато никак не могли подобрать приличествующее случаю белье — в Солином шкафу вообще не оказалось темных трусов. Все — то в ромашку, то в одуванчик…
В крематории играл орган. Вокруг горящего жерла вулкана стояли горшки с геранью, снизу поднимался теплый воздух, и листья герани шевелились. Воздух над Солей дрожал, и зачем-то горели, хотя было утро, толстые электрические свечи.
— Какого деда потеряли! — сказал, поднявшись на трибуну, младший сын Соли Фима.
На этом торжественная часть была окончена. Мой папа Миша стоял, положив Соле руку на голову, и плакал, как ребенок.
Солю накрыли крышкой. Женщина в форме, похожая на проводницу, стала молотком забивать гвозди. Заиграла музыка. Гроб начал опускаться. За окном ветер — бешеный! — раскачивал громадные елки. И гудение огня снизу.
В самом деле, это было ужасной невосполнимой утратой. Не только потому, что в наших долинах, изобилующих демонами, которые так и норовили поймать в свои сети неосторожные души Топперов, внушая им мысль о земных наслаждениях и оскверняя их благочестие, Соля являл собой чистого ангела, стоика и духоборца, но и потому, что с Солиной смертью Топперы вмиг лишились старинного родового гнезда в сосновом бору Загорянки, куда они с детства привыкли приезжать и тусоваться, несмотря на ярые Солины протесты. Ведь он писал книгу «Путь к коммунизму» — мемуары о Гражданской войне, а эти праздные Топперы, они уже в печенках у него сидели.
— У меня нет ни ночи ни дня, — жаловался Соля, — а только одни сплошные родственники! Они не понимают, что, когда человек пишет м е м у а р ы, ни единая живая душа не должна маячить перед его носом, лишь невесомые призраки и тени могут навещать его, и то ненадолго, без трапез и ночевки! Чтоб только вечность была перед тобой, только Ты и Вечность.
Поэтому Миша из любви к Соле много лет подряд возил меня и Васю отдыхать в Феодосию по профсоюзной путевке. Нам с ней там очень нравилось. Коттеджи на две семьи, все вокруг утопает в розах! Яблони, сливы, кипарисы, заросли ежевики, миндаль, кизил, а какие маки!.. А сколько разных трав и птиц, шиповник, жасмин, горы в цвету, все благоухает, ночами соловьи поют, море: «ш-ш-ш…» Но главное — розы! Розы — с конца апреля и чуть ли не до декабря!
Однажды к нам в коттедж поселилась шикарная женщина администратор съемочной группы киностудии Горького — неисчислимой орды киношников, прибывших в Крым снимать историческую ленту «Ричард Львиное Сердце». Звали ее Любовь.
Она вошла к нам сразу, как только поставила чемоданы.
— Моими соседями, — сказала она волнующим низким голосом, — обязательно должны быть почтенные люди! Я ведь миллионами ворочаю, и у меня всегда есть что выпить.
Она с пристрастием оглядела по очереди: Васю, Мишу, меня, как бы
взвешивая — почтенные мы или не очень, и ни слова не говоря, удалилась. Видимо, решив, что более или менее почтенные, она вернулась через пять минут с громадным тортом — торт «Киевский», «прямо из Киева», правда, уже не целый, его кто-то не смог доесть из знаменитых артистов, поскольку в нем, в этом киевском торте, устроили муравейник черные мураши.
Далее с ее стола к нам пошли перекочевывать огурцы, помидоры «прямо из Симферополя», черешня, козье молоко, творог, она же продукты закупала — тоннами! Коньяк там за стенкой лился — армянский — рекой!
— Вася! Миша! Я не киношник! Я человек театра! — она говорила. — Я десять лет была директором Тамбовского театра! О, это золотые времена! У меня две родные сестры в Тамбове, и обе — почтенные люди. Миша! Возьмите грецких орехов! У меня шесть мешков — колите и кушайте!
Она не могла не осыпать благодеяниями, делала это полностью бескорыстно, ей от нас было ничего не нужно, кроме стульев и стаканов.
— Миша! Можно у вас одолжить стул …на одно лицо? — спрашивала Люба, и с этим вопросом она могла заглянуть к нам в любое время суток.
Сама она не пила, но у нее было множество подшефных. Знаменитейшие по тем временам голоса доносились с ее веранды.
— Ну что, стаканчик налить? — это голос Любы.
И в ответ — баритон, постоянно звучавший с экранов телевизоров и кинотеатров:
— Я что, похмеляться, что ли, пришел? Я пришел пообщаться, поговорить. А это — само собой!
Она ведала всем в этом крымском крестовом походе. Ничто не было выпущено у нее из виду, все находилось под ее контролем. Если над Тихой Бухтой, где разбил свои шатры лагерь крестоносцев, нависли тучи, а это противоречило замыслу режиссера, по Любиной наводке разгонять их поднимался из Симферопольского аэропорта отряд вертолетов. Под ее неусыпным оком Тихая коктебельская Бухта из последних сил изображала гористые стремнины Иордана, и если бы для съемки режиссеру понадобился натуральный Гроб Господень, то Любе бы доставили его «прямо из Иерусалима», чтобы картина выглядела достоверней.