чиппендейловские кресла(8*) – Чиппендэйл – знаменитая английская марка мебели, изготовленной из красного дерева в стиле рококо и раннего классицизма.
Филипп Красивый(9*) – два французских короля Филиппа имели прозвище «Красивый». Гарелин играет созвучием фамилии своего слуги Филиппа Красилова.
Большие хлопоты
Войдя в нашу квартиру на Миллионной пятнадцать, я встретил в прихожей Данилу и почувствовал странно-знакомый запах. Потом заметил, как денщик, принимая у меня пальто и котелок, что-то поставил на обувницу (конечно же, в стиле либерти). Пока он вешал пальто, я разглядел, что это бутылочка водки, довольно дешёвой. В отсутствие Льва Николаевича за порядком в доме должен был следить я, хотя домашнее хозяйство никогда не требовало моего вмешательства: Данила и Арина прекрасно справлялись без моего всевидящего ока. Конечно, я не мог допустить, чтобы слуги прикладывались к спиртному, пока хозяев нет дома, и потому требовательно вопросил:
– Что это у тебя, Данила?
– Водка, – без тени смущения ответил он, разглаживая густую, тёмно-русую бороду. – Четвертинка*.
Его невозмутимость меня удивила:
– И что же ты с ней собираешься делать?
– Зеркало тереть (у нас в прихожей стояло высокое зеркало в дубовой раме, лишённой не только углов, но и вообще – прямых линий).
– Но зачем же водкой? – недоумевал я.
– Отличное средство, Михал Иваныч, – задушевно произнёс Данила. – После водки так блестить – аж глаза слепить! Мы завсегда стёклы водкой трём для сияния.
Зеркало и в самом деле сияло первозданной чистотой, однако мне не верилось в расточительство русского человека по отношению к водке:
– Ты хочешь сказать, что эта четвертинка у тебя для чистки стёкол?
– Нет, конечно, – простодушно заявил денщик. – Арина, к примеру, чистит водкой кран в ванной, – шоб блестел. Если заболеет кто и жаром мучается: натри ему грудь и спину – враз полегшает.
– Понятно… – вставил я.
– Обожглись вы – упаси Господи! – лините на больное место, и гореть будет меньше. А вот если у вас – извиняйте – ноги немного воняют, то протирайте их казённой, и вонь сама пропадёт.
– Спасибо за заботу, Данила, – прервал я его, – на ноги не жалуюсь. А ты продолжай свои дела.
– Ну и хорошо, – благодушно завершил лекцию наш многоопытный слуга.
У меня оставалось немного времени до прихода писаря, поэтому я решил слегка перекусить. Арина по-своему поняла слово «слегка»: она принесла мне вазу салата с креветками, а кроме того, самое большое блюдо, уставленное бутербродами с бужениной и половинками маслин. Всё было очень вкусно, но масштабы креветок меня поразили: я таких сроду не видел. Ранее встреченные мной креветки были младенцами в сравнении с теми, кто попал в Аринин салат. Не удержавшись, я выпил бокал мартини, хотя к креветкам подошёл бы и яблочный сок.
Надо сказать, что до этой минуты у меня почти не было возможности заглянуть в заветную тетрадь Гремина, но кое-что я сумел посмотреть и понять. Записи профессора не были приведены в строгую систему: видимо, он просто доверял бумаге свои впечатления после судебных заседаний. С одной стороны это было хорошо: косный юридический язык, которым пишут диссертации и документы, замучил бы меня на первых же страницах. С другой стороны, надо было самому решать, что подойдёт к нашему делу, а что нужно пропустить, чтобы не утомлять меня и бедного писаря лишней работой. После великанских креветок я сделал честную попытку отделить главное от второстепенного в Греминских записях, но, бросив взгляд в тёмное окно, возле которого сидел, невольно отвлёкся.
Должен признаться, что весенние сумерки отчего-то всегда вызывали у меня чувство покоя и умиротворения, как если бы где-то за пеленой вечерних облаков пряталась дверь в мое детство. Вот и сейчас, глядя в небо цвета перезревшей сливы, я на какое-то время забыл о предстоящем суде и обо всех неразрешимых трудностях, сковывавших мою волю железными цепями всякий раз, как я давал себе труд о них задуматься. Измайлов был добрым другом и не раз рассеивал мои тревоги с легкостью заправского фокусника. Но надолго ли хватит его изобретательности, интуиции, терпения? Лучше б я не пил злосчастное мартини!..
Настойчивый стук в дверь пробудил меня от коварной дремоты.
– В чём дело, Данила? – крикнул я, стараясь не дать спросонья петуха.
Дверь приоткрылась, и голова Данилы деликатно пробасила: