– «Встреча в суде адвоката и обвинителя – настоящая война, где трофей – честное имя, а иногда и жизнь обвиняемого».
Перо в руках Миловидова как будто жило самостоятельной жизнью и независимо от воли хозяина кружило, жалило и выводило на бумаге узор какого-то причудливого танца. Наблюдая за этой магической картиной, я невольно забывал о смысле произносимых мной слов. Чтобы не отвлекаться, мне пришлось с головой уйти в текст, не обращая внимания на выходки писарева пера.
У меня были сомнения, можно ли переписывать всё подряд из греминских заметок, поэтому я следил за реакцией Миловидова, когда диктовал следующие строчки: «Борясь с несправедливостью, невозможно до конца оставаться на стороне закона: бей кастетом, бросай нож в сердце, используй запрещённые приёмы». Писарь невозмутимо писал, а его перо выделывало причудливые па. Казалось, что с таким же отточенным профессиональным безразличием он бы красиво записал и смертный приговор, и зубодробительный анекдот.
Что же привлекло моё внимание в «Записках юриста»? «В идеале нужно проникнуть в замыслы обвинителя, и, постоянно сбивая его с намеченных планов, выбить из седла». Совет бы пригодился, если б я умел читать мысли Штолле, но я даже слабо представлял, где у него должно быть седло.
«Если оппонент запугивает вашего свидетеля или клиента, обратите внимание присяжных на его поведение. Тогда обвиняемый превратится в жертву, а вы завоюете сочувствие присяжных». Неплохой приём, если клиент во время запугивания не признается в убийстве…
«Облыжное обвинение из уст недобросовестных свидетелей можно блокировать любыми способами, вплоть до вынесения на публику их грязного белья». Вот это да! Профессор Гремин потряс меня своей решительностью и абсолютной свободой в использовании запрещённых приёмов.
Невозможно было пройти мимо этого абзаца: «Иногда улики выстраиваются однобоко, а суд не желает разбираться. В этом случае требуется подкинуть новые улики, чтобы все взглянули на ситуацию иначе». Подкинуть улики?!.. Я похолодел: да Гремин безумец! К счастью, далее следовало разъяснение: «Одного мясника обвинили в убийстве жены. Жертву нашли в коровнике с несколькими колотыми ранами. Недалеко валялся нож, которым закалывают свиней. Все думали, что убийство совершено из ревности, обвинительные показания давал сосед мясника. Я указал на то, что убитая ходила в корсете из-за недавней травмы позвоночника. «Ну и что?» – спросил меня обвинитель. Мясник знал, что его жена не снимает корсет, и во время возможного убийства ударил бы выше или ниже корсета, чтобы убить одним ударом. Корсет оказался не на китовом усе, а на металлических пластинках, и одна из пластин во время удара ножом выскочила из прорехи в материи. Полиция прямо в зале суда обнаружила глубокий порез на правой руке соседа мясника – след от выскочившей пластины». Я немного успокоился: профессор Гремин не подкидывал улики, а указал на вновь открытые. Слишком вольная игра словами; правда, он писал эти записки не для меня, а для себя…
Отчего-то самыми важными мне показались не хитрые ловушки для обвинителя, а совершенно мирные слова: «Расскажи присяжным душевную искреннюю историю. Не о тяжёлом детстве обвиняемого, не о его нищете или болезни – это никому не интересно. Расскажи такую историю, которая случилась бы с любым из них, и потребовала бы от них человеческих качеств. Если ты напомнишь им, как в детстве они помогли попавшему в беду котёнку, и свяжешь милосердие с попавшим в колёса правосудия обвиняемым – ты победил. Но: ни капли фальши!!! Если присяжные почувствуют, что ты врёшь, они растерзают не тебя, а твоего подзащитного».
Я диктовал, то расхаживая по комнате, то помогая себе рукой выделять интонацию, а ловкий Миловидов шуршал пером или макал его в чернильницу. Увлёкшись записями, мы не сразу услыхали неясный шум в коридоре. Предложив юноше сделать перерыв, я вышел в коридор и был ошеломлён известием, что Лев Николаевич вечерним поездом уезжает в Вологду. Всё погрузилось в предпрощальную суету: Данила собирал вещи Измайлова, Арина готовила ему в дорогу еду, Лев Николаевич отдавал короткие распоряжения и делал задумчивое лицо, чтобы ничего не забыть, один я всем мешал, в недоумении расхаживая по квартире и неизменно сталкиваясь то с Ариной, бегущей с тарелкой, то с Данилой, топающим с поклажей. Наконец мне это надоело:
– В чём дело? – возопил я, выводя Измайлова из походного транса.