Лев Николаевич и в этот раз принёс в тюрьму саквояж всякой снеди для поддержания сил нашей подопечной. Пока он представлял деликатесы для инспекции дежурному офицеру, Пётр Евсеевич сообщил последние новости: свидетелями обвинения в суд вызваны экономка Марфа, доктор Рейль, друг-приятель покойного Смородин и, конечно, брат – Константин Оленин. Кроме них будут ещё официальные лица, причастные к расследованию, управляющий артелью посыльных и провизор, продававший Татьяне Юрьевне порошки в тот злополучный день. На прощание Измайлов попросил подзащитную никому ничего не говорить и заявил, что есть серьёзные основания верить в счастливый исход её дела.
Вероятно, когда он это произнёс, моё лицо вытянулось: более самоуверенного высказывания в нашем положении нельзя было представить. Взяв себя в руки, я осторожно поинтересовался:
– А вы сказали Олениной, что её отец скверно себя чувствует?
– Нет.
– Но почему? Мне казалось, что вы должны…
– Нет, – твёрдо повторил мой друг. – Мы должны сделать так, чтобы в понедельник Татьяна Юрьевна была готова к смертельной схватке нашей тройки и Штолле. Речь идёт о её судьбе, а страдания отца её только расстроят. Сообщим сразу же после суда.
Несмотря на металлические нотки в его голосе, меня в который раз за последние дни охватила тревога: судебная дуэль неотвратимо приближалась, а мне по-прежнему казалось, что мы явимся на неё почти безоружными. Однако Измайлов, словно не замечая моего состояния, невозмутимо продолжил свой рассказ.
Попрощавшись с Ильским, Лев Николаевич решил навестить Кудасова и посвятить его в подробности наших дел. Егор Федотыч оценил дружеский ход союзника, но, судя по всему, так же, как и я, не нашёл ни одного повода к оптимизму. Он сказал, что болеет душой за нас и за Татьяну Юрьевну, но не понимает, какие козыри мы сможем выложить против обвинения. Затем он ещё раз напомнил, что господин Штолле именно сейчас претендует на должность прокурора судебной палаты, что делает его агрессивным и жестоким по отношению к обвиняемым. На это Измайлов ответил, что сейчас у нас есть «волшебные записки» профессора Гремина, которые помогут укротить пыл господина Штолле и его претензии на высокое место.
Нервы мои не выдерживали, зато Измайлова самоуверенность буквально захлёстывала. Позднее я догадался, что такова была реакция его интеллекта на трудную задачу: он просто не оставлял себе выбора, представляя, что задуманное непременно обратится в его пользу. Когда я только стремился к совершенству, он мысленно уже запихивал этот трофей себе в карман.
За ужином Лев Николаевич попросил меня открыть маслёнку и намазать масло на ржаной хлеб. «Для чистоты эксперимента», как он выразился. Надо сказать, что в нашем имении в Череповце подавали масло, которое, как мне рассказывала матушка, сбивали из сливок, полученных из молока особых коров, и вкус этого масла я не забуду никогда в жизни. Самым любимым блюдом в детстве у меня был хлеб с маслом: я мог его есть вместе с супом, с жарким, с молоком и с чаем. Поэтому, приготовив бутерброд, я с изрядной долей скептицизма поднёс его ко рту. Вы не поверите: это было то самое масло, которое я ел в детстве! Конечно, гурман Измайлов способен пространно и отвлечённо порассуждать, есть ли у продукта ореховый или сливочный привкус, но уж я-то помню тот незабываемый, единственный и любимый вкус хлеба с маслом.
Потрясённый, я спросил у него:
– Что это?..
Он спокойно пояснил:
– Знаете, дорогой Михаил: Розов меня немного просветил. Оказалось, что вологодское масло производит завод, который построил брат великого русского художника Верещагина* – Николай Васильевич. Он нагревает сливки до очень высокой температуры, но молоко для этих сливок дают действительно «особые коровы» – те, которые пасутся на заливных лугах, где в обилии растёт «кашка» или клевер. Это и придаёт «вологодскому чуду» ореховый привкус.
Сознаюсь, что меня постигло новое потрясение: несложно было догадаться, что моя матушка всегда покупала масло «у Верещагина», но преподносила мне это как сказку, отчего я искренне верил, что только в имении Гальских обитают такие особенные, волшебные коровы. Один из воздушных замков детства рухнул, не оставив даже развалин. Думаю, у меня был крайне расстроенный вид, потому что Лев Николаевич поспешил меня утешить: