Олимпиада Андреевна
Подъезжая к Смольному на извозчике, я невольно прикоснулся к карману, где, завёрнутый в тряпицу, лежал красно-жёлтый, ароматный плод манго. Приехав в столицу, матушка и Лидинька временно остановились в доме на Миллионной; там сестрёнка впервые попробовала экзотический фрукт и осталась в полном восторге. Теперь я всякий раз при встрече угощал им нашу лакомку.
Предавшись милым воспоминаниям, я не сразу заметил приближающуюся стройную фигурку в форменном платье с белой пелеринкой. Пепельно-золотистые волосы чуть выбились из заплетённой косы и мягко светились над головой пушистым ореолом, в бархатной тени ресниц сияли от радости большие серые глаза. За сестрой неторопливо плыла Олимпиада Андреевна. Я поклонился ей, и она ответила мне степенным кивком, затем отправилась в угол комнаты и раскрыла книгу «Повести» Юлии Жадовской*.
Лидинька Гальская
Подойдя ко мне ближе, Лидинька отвесила мне преувеличенно вежливый, шутливый книксен, а затем, уже без всяких церемоний, бросилась на шею, тревожно косясь на воспитательницу одним глазом.
– Ну, как поживаешь, синичка? – ласково поинтересовался я. Весёлая нежность бродила в моей крови пузырьками шампанского.
– Не то, что худо, не то, что весело, а так, знаешь, потихоньку… – с позабавившей меня серьёзностью ответила сестра. – Мы здесь, как за каменной стеной, а хочется чего-то нового. На днях нам даже разрешили гулять, вывели в сад под конвоем. – Она невольно нахмурилась. – Так вот, Муся Ганзен (ну, ты же помнишь, как она любит природу и всё, что с ней связано), разыскала там где-то божью коровку. Сейчас, осенью, представляешь? И всё носилась с ней, и хотела с собой забрать, и даже искала коробочку-домик для этой коровки… А закончилось всё как обычно (она понизила голос до шёпота): Горгона приказала выбросить «эту мерзость»! Муся чуть не плакала, когда мы вернулись, а я, чтобы утешить, пообещала ей рассказать одну тайну. Ну, это не очень страшная тайна, но ты её не знаешь. Помнишь, когда папа был жив, нашу квартиру в Кракове?
– Конечно, помню.
– Пока вы там с папой катались на пони, – то есть, ты катался под его присмотром, – мы с маменькой гуляли по лугу, ловили сачком всяких козявок, а потом отпускали их. Но однажды я поймала светлячка. Днём, представляешь? И не знала, кто он есть, а маменька сказала, что это – настоящий светлячок. Днём он совсем-совсем обычный жучок, никаких восторгов. А вечером… ах, как он светится в тёмной спальне! Как будто всё ему нипочём, как будто он вовсе не в чьём-то чужом доме, а в Краковских Плантах**, на воле… – Только его всё равно пришлось отпустить, потому что маменька сказала, что он совсем потускнеет от тоски… А вам с папой мы ничего не сказали, и это была наша с маменькой огромная тайна. Потому что я тогда была ещё очень маленькая. – Лидинька мечтательно вздохнула, и вдруг опустила голову. – Я рассказала всё это Мусе, и развеселила её, а сама огорчилась, потому что папы с нами уже нет.
– Лида… – я осторожно коснулся её рукава. – Не нужно думать о грустном. Тебе предстоит ещё совсем немного помучиться, зато потом ты станешь куда учёней меня.
– Воображаю! – с насмешливой улыбкой протянула она, и, примеряя на себя новую роль, окинула меня снисходительным взглядом премудрой матроны. Мы дружно рассмеялись.
– Ну, а что же твои подруги? – продолжил я обстоятельный допрос. Она пожала плечами:
– Все в кого-нибудь влюблены. В троюродных кузенов, в преподавателей, женатых и некрасивых, в членов Императорской фамилии, даже в Наследника! И ладно бы, – просто влюблены, – так, нет: они говорят: «Это предмет моего обожания». И Муся туда же: «Я его обожаю!» – Лидинька фыркнула и состроила очаровательную гримаску. – Нет, это не по мне. Терпеть не могу быть как все и следовать моде. Да и… что интересного, если сказка становится обыденностью? Нужно уметь сотворить свою сказку, не такую, как у других. Правда? Иначе это будет сплошная повторюшка.