И тут же взыграла во мне обычная людская мнительность.
Эй, Мануэль Мартин Веласкес! Очнись! Опомнись! Какое зло? Какие оковы? Не выдумывай ерунды, и не бери на себя роль того, кто судит – что есть зло, что есть добро. Не твое это дело, ты ищи жуликов и неверных жен, да дуй свое пиво в грязных тавернах. Бороться со злом – удел героев.
Да и как его представить и овеществить – зло? Что ты ожидаешь встретить в монастыре? Что или кого? Дьявола с колодой карт? Свору адовых псов, щелкающих зубами? Ты хоть знаешь – что такое настоящее зло?
Нет.
Тогда чего суешься?
Но ведь я поклялся.
Это не имеет значения.
А что тогда, черт побери, имеет значение под этим небом? Что? Серебряные монеты? Так я их уже получил. За не найденного мною Фернандо Камараса. И за не найденного мною Сантьяго Торреса. Если изменять собственным клятвам – как себя уважать впоследствии? И как жить, себя не уважая?
– Идет! – потормошил меня Хавьер Унсуе. – Дева Стефания, он идет!
Я взглянул, стараясь подавить злость на самого себя. Рикардо Эчеверья с тем же свертком под мышкой решительно шагал через площадь прочь от ворот прихода. Шагал быстро и целеустремленно, направляясь вдоль по улице, ведущей к портовому спуску. Оттуда как раз удобно свернуть в сторону дальнего предместья, где расположен монастырь Эстебан Бланкес.
Все. Рассуждать нет времени. Пора действовать. Следить так следить.
И я двинулся следом за студентом. Хавьер Унсуе остался стоять под оливами, хотя я полагал, что он отправится за мной.
По-моему, он испугался.
Я умею идти за человеком по улицам Картахены и оставаться при этом незаметным. Не спрашивайте как – словами этого не объяснишь, да и не люблю я выдавать свои секреты. Но за Рикардо Эчеверья смог бы прокрасться и полный дилетант: студент шел, не оборачиваясь и совершенно не глядя по сторонам. Только иногда зыркал под ноги – но лениво, и даже как-то нехотя – и снова, казалось, засыпал на ходу. Странно, но быстрая ходьба вовсе не развеивала впечатление о том, что этот незадачливый парень со свертком под мышкой на ходу дремлет. Наоборот, даже непонятным образом усиливала. Возможно, оттого, что у него двигались только ноги, корпус же, и голова, и прижатые к телу руки оставались в неподвижности, как у манекена в мастерской моей покойной мамаши.
Мы миновали поворот к порту; как я и ожидал, Эчеверья свернул направо и углубился в кварталы Тортоза Бенито – нескончаемые кривые улочки, двух– и трехэтажные домишки, кое-как слепленные из известняка, глухие заборы и пыльные ветви персиков и олив над заборами. За этими неприступными оградами то и дело взлаивали цепные псы – более удачливые родичи тех, что бродили вечно полуголодными по городской свалке около Эстебан Бланкес. Я иногда обгонял Эчеверью, торопливо минуя многочисленные боковые улочки, дожидался его и снова обгонял. Я кружил вокруг него, словно хищник вокруг ничего не подозревающей добычи.
И все время вспоминал, что пока еще могу его остановить.
К монастырю Эчеверья вышел даже раньше, чем я ожидал. Неутомимый ходок этот студент, а ведь сразу и не скажешь. Я устроился за высокой и наименее смердящей кучей – по-моему, вывезенным строительным мусором – и приготовился наблюдать.
Рикардо Эчеверья вышел из окраинного переулка и стал торопливо спускаться в лощину по извилистой тропе.
Солнце лишь мало-помалу клонилось к мусорным кучам на дальнем краю лощины. Только бы этот студент не стал выжидать до ночи, подумал я с неясным напряжением. Торчать здесь в темноте? Нет уж, увольте. Не стану я находиться рядом с Эстебан Бланкес ночью и парню этому не позволю. Возьму за шкирку и отведу в приход, к таким же, как он, обормотам с ветром в голове.
Откуда появились собаки (или волкособаки) я заметить не успел. Просто несколько мусорных куч у тропинки вдруг оказались сплошь под лапами этих тварей. Их было много, десятки, и все они стояли вдоль тропы и молча глядели на Рикардо Эчеверью. Словно почетный караул на торжественном выходе короля в Эскуриале.
Впервые за последние час или два Эчеверья очнулся от своего непонятного оцепенения. Он завертел головой, оглядывая собачий караул, и крепче прижал к себе сверток.
Собаки молчали. Ни рыка, ни лая – могильное и оттого кажущееся зловещим молчание.