Она слишкомъ долго была замкнута въ себѣ самой, въ своемъ горѣ, въ своей гордости. Но теперь, теперь осталось одно горе, и ей нужна, страстно нужна живая человѣческая душа, хоть для минутной помощи ея глубокому душевному одиночеству.
Она вдругъ стала даже почти спокойной и задумалась. Все ея дѣтски нѣжное, юное и въ то-же время уже совсѣмъ законченное, страдальческое лицо приняло сосредоточенное выраженіе. Брови сдвинулись, на лбу собралась морщина.
— Хорошо! — сказала она, какъ-то рѣшительно тряхнувъ головою и глядя на меня серьезнымъ, глубокимъ взглядомъ. — Хорошо! я скажу вамъ все. Я знаю, здѣсь ходятъ всякія сплетни про меня… и мнѣ конечно, это все равно, пусть думаютъ обо мнѣ, что угодно. Но вы… да, я не хочу, чтобы вы обо мнѣ думали такъ… чтобы вы думали не то, что есть. Я вамъ благодарна…
Голосъ ея дрогнулъ, и прелестный ротъ уже совсѣмъ почти сложился въ ту жалкую и милую мину, какая появляется у дѣтей, собирающихся плакать. Но это было на одинъ только мигъ. Она подавила въ себѣ слезы и продолжала:
— Мнѣ никого, никого не надо, мнѣ тяжело съ людьми, одной лучше, и я не хотѣла, чтобы вы… но теперь, сегодня… вѣдь, вы одни отнеслись по-человѣчески, вы одни пожалѣли и помогли мнѣ. Я вамъ скажу все…
Она наклонилась къ столу, на которомъ почти уже догоралъ огарокъ свѣчки, подперла голову обѣими руками. Ея растрепавшіеся, распустившіеся бѣлокурые волосы обильной волной упали напередъ, почти закрывая отъ меня лицо ея. Я видѣлъ только опущенныя вѣки ея глазъ и длинныя темныя рѣсницы.
XII.
— Вы вѣрно думаете, что я очень молода, — начала она:- я почему-то кажусь моложе своихъ лѣтъ, но я вовсе не молода. Мнѣ уже двадцать-два года!
И это было сказано такъ серьезно, что несмотря на волненіе, меня охватившее, я не могъ удержаться отъ улыбки.
— Нечего сказать, большіе года! — невольно проговорилъ я.
— Конечно, большіе, для женщины большіе, и мнѣ кажется, что я давно, давно живу на свѣтѣ, увѣряю васъ. Юность моя представляется мнѣ такъ далеко, и я чувствую, какъ состарилась, какъ устала, это правда!.. У меня много родныхъ, и въ нашей губерніи, и въ Москвѣ, и въ Петербургѣ, но я съ немногими изъ нихъ была близка. А теперь ужъ никто изъ родни меня знать не хочетъ, и я навѣрно съ ними никогда больше не встрѣчусь. Я сирота. Мать умерла, когда я еще была совсѣмъ маленькая. Отецъ отдалъ меня на воспитаніе бабушкѣ, а самъ остался въ Петербургѣ. Ему было уже больше сорока лѣтъ, когда я родилась. Онъ служилъ, потомъ былъ сенаторомъ. Потомъ умеръ. Я такъ и не помню его, никогда не видала. У бабушки мнѣ было хорошо. Она хотя иногда и сурова, но вовсе не зла, и по своему, пожалуй, меня и любила. Только я никогда ни отъ кого не видала ласки…
Жили мы въ деревнѣ богато. Это старое родовое имѣніе. Огромный домъ, много прислуги, у меня всегда было по двѣ гувернантки. Только никто никогда не ласкалъ меня, поймите! Сначала, конечно, я не могла понимать этого. Ну, а потомъ, потомъ — поняла, и это такъ навсегда и легло на меня. Я много думала, хотя и глупыя у меня были мысли, нотому-что я мало что знала, почти ничего не видала… а думала много, по цѣлымъ днямъ. Большой я стала рано, то-есть, по крайней мѣрѣ, такъ понимала себя…
У насъ въ домѣ огромная дѣдушкина библіотека. Онъ былъ большой любитель книгъ, особенно французскихъ, да и отъ прадѣда много осталось старинныхъ книгъ, съ конца восемнадцатаго вѣка. И вотъ, съ шестнадцати лѣтъ, эта библіотека стала моимъ единственнымъ сокровищемъ. Да и что-бы я дѣлала, если бъ не читала, скучно было-бы. Къ намъ почти никто не пріѣзжалъ въ деревню. Бабушка по зимамъ стала меня возить въ Н., мѣсяца на три. Но, несмотря на то, что она меня хотѣла тамъ веселить, мнѣ въ городѣ всегда бывало гораздо скучнѣе и все хотѣлось опять домой, въ деревню, въ библіотеку. Каждая книга давала мнѣ жизнь, свою жизнь, не похожую ни на что, видѣнное мною вокругъ себя. Но вотъ, этому два года, со мною случился переворотъ: я вдругъ разлюбила книги, надоѣли онѣ мнѣ. Многое было прочитано, но многое еще оставалось. Наконецъ, вѣдь, я могла выписывать новыя книги. Но я ихъ совсѣмъ разлюбила. Каждая книга казалась мнѣ скучной. Я по цѣлымъ днямъ бродила изъ угла въ уголъ, ничего не дѣлая, а то уходила въ большой старый садъ, и сама не замѣчала, куда иду, гдѣ я. Очнусь- и вижу, что зашла Богъ знаетъ куда. Мыслей нѣтъ, а тоска давитъ, и не могу я никуда отъ нея дѣваться!
Въ городъ пріѣхали, еще тошнѣе стало. На вечеръ повезетъ бабушка, знакомые пріѣдутъ, въ театрѣ мы, — ничто меня не интересуетъ. Недостаетъ мнѣ чего-то, да такъ недостаетъ, будто воздуха нѣтъ, будто дышать нечѣмъ…