Вот представьте себе мое состояние, когда вся вот эта процессия, два громилы, истеричка жена и муж, смахивающий больше на уголовника, чем на честного предпринимателя, остановились передо мной. От меня тот час отошли мои вчерашние сторонники. Я остался один. Я сидел на своем маленьком стульчике, закрывшись мольбертом, в окружение своих полотен. Прямо передо мною стояла Моника и что-то там лепетала. Я ее не слушал, все свое внимание я сосредоточил на Филине. Тот стоял с равнодушным видом и переводил взгляд с Моники на меня и обратно. Он казался безучастным ко всему происходящему здесь. Но вот он скользнул взглядом по полотнам и глаза его расширились. Он подошел ближе и стал с интересом рассматривать их. Наибольше его заинтересовало, как мне показалось, парусник в пустыне. Про него я вам рассказывал. Наконец он обернулся и спросил кто автор этих картин. Моника пальцем указала на меня. Я кивнул головой в ответ. Филин с удивлением осмотрел меня и отрицательно покачал головой.
– Быть этого не может! – воскликнул он. – Он же совсем еще пацан.
– Он это, он это рисует, – загудела толпа, которая уже успела возле нас собраться.
Филин подошел ко мне вплотную.
– Значит это ты, отказался продавать свою картину моей жене?
Я сжался в комок, пододвинул мольберт ближе к себе и, превозмогая свой страх, выпалил:
– Да, я!
Толпа вокруг зашумела, загудела. Я почувствовал поддержку с их стороны и вызывающе добавил, расправив плечи:
– Искусство не продается!
Эту фразу я часто слышал здесь, на «аллеи» и понимал ее буквально, если вообще понимал тогда ее значение. Филин грозно окинул толпу пронзительным взглядом и та тотчас замолчала. Я снова был один. Филин обратился ко мне с предложением:
– Слышишь, малой, я дам тебе за эти картины тысячу «зеленых», по сотке за каждую. По рукам?
Я отрицательно замотал головой.
– Молодец, видно хватку, – похвалил он меня. – Даю две штуки. Идет?
Я снова отрицательно покачал головой и, ткнув в Монику пальцем перепачканным краской, сказал:
– Она давала четыреста за одну.
Та с брезгливостью отскочила от меня и заверещала, как я смею в нее тыкать пальцем, обозвала меня грязной свиньей. Филин остался равнодушным к этим крикам. В толпе послышались смешки.
– Даю тебе три с половиной, больше не дам!
Я в который раз замотал головой:
– Искусство не продается, – смело заявил я. Филин выругался.
– Зачем ты тогда приволок их сюда, где все продается? – раздраженно спросил он.
Я пожал плечами – этого я не мог ему объяснить. В толпе снова послышались смешки. И кто-то крикнул:
– Он того, слаб на голову. Слабоумный.
– Ах, вот оно что! – воскликнул Филин. – И что мне с ним делать?
– А вы с его опекуном поговорите. Его приемный отец тут недалеко работает, пивнушку держит в подземном переходе.
Тут же нашлись несколько добровольцев, готовых показать, где работает мой дядя Георг и интерес ко мне пропал. И вскоре возле меня уже никого не было. А вечером дядя Георг заявил мне, что продал двадцать моих работ. Не знаю, на какую сумму, но на этом история не закончилась. Как оказалось, Филин выставил мои работы в галерее, и эта выставка имела огромный успех. Через полгода он снова явился к моему приемному отцу и снова купил двадцать картин. Снова была выставка, снова вызвавшая резонанс в мире искусства. После нее Филин устроил аукцион и неплохо заработал на моих работах. Об этом всем ни я, ни моя семья не знали. Узнали мы об этом всем через год, когда Филин явился к нам домой с парочкой искусствоведом и одним критиком из Национальной галереи, и заявил что теперь мир готов к знакомству со мной и новыми моими творениями. Помню эти два искусствоведа и критик перебирали мои холсты в детской, о чем-то спорили, что-то обсуждали, а я со страхом наблюдал за ними. До меня им не было никакого дела вообще, со мной даже не пытались заговорить. Дядя Георг, его жена и Филин обсуждали на кухне то, как бы меня лучше показать публике, те трое спорили в какой последовательности и что показывать в галерее, а я сидел забытый всеми в углу комнаты. Я беззвучно плакал. Мне было страшно. «Кто эти люди? Что они хотят? Они хотят забрать все мои рисунки?». Все это походило на страшное нереальное видение, антипод тех видений, которые являлись мне в минуты озарения. Весь вечер я просидел так на стуле, в углу.