– Это к делу сейчас не относится, – критически заметил главврач.
– Иногда у меня складывается впечатление, что я вам нужен для чего-то… даже не знаю для какой цели. Страшно и предположить, док.
Петр Сергеевич проигнорировал это замечание. Он продолжал деловым тоном:
– Наталья Павловна заметила в вашем поведении несколько тревожных симптомов. Вы знаете, почему к вам была представлена сиделка?
– Для того чтобы предотвратить возможные случаи моей агрессии к окружающим, – Алекс сказал это как зазубренную фразу.
– Именно. Вы же помните тот случай в подземном переходе?
– Помню. Мы обсуждали это с вами три месяца назад, в этом самом кабинете.
– Именно. Вы провели здесь тогда пять дней и это явно пошло вам на пользу.
– Да. Но потом вы вдруг решили приставить ко мне «надзирателя» и все пошло кувырком, – с раздражением заметил Алекс.
– Почему же? Агрессии с вашей стороны больше не наблюдается. По крайней мере, явной. Вас раздражает то, что вас контролирую? Хорошо. А как вам такое – вы проводите здесь десять дней, и я уберу от вас сиделку?
– Десять дней? Да вы что, это слишком долгий срок для такого заведения! Нет, не за что! Я выйду отсюда только в канун Нового года!
– Да, и Новый год встретите так, как вам заблагорассудится. Как вам такое? «Надзирать» вас больше никто не будет.
– Десять дней! У вас нет таких полномочий, чтобы упрятывать здорового человека в «дурке».
– Ну, я бы не был так категоричен.
– Обещаете избавить меня от Натальи Павловны?
– Обещаю!
– Десять дней, так десять дней. По рукам, док.
Когда Алекс вышел из кабинета, главврач, откинувшись на спинку кресла, задумчиво произнес:
– С такой историей болезни не статью в журнал писать, а целую диссертацию можно создать.
Алекс неспешно прогуливался по липовой аллее внутреннего дворика больницы. Дворик окутывал туман вперемешку с опускающимися с неба сумерками. Он останавливался чуть ли не у каждой липы. Задирал голову к вверху и долго смотрел на то, как ее верхушка растворяется в молочной пелене. Иван бегал вокруг него и что-то выкрикивал. Но Алекс не слышал и даже не старался слушать его. Он был погружен в собственные мысли. «Как тут спокойно», – рассуждал он. «Но разве можно желать спокойствия в двадцать сем лет? Какой сумасшедший может этого желать? Этого может хотеть только дряблый старик… Гореть, гореть! Вспыхнуть ярким пламенем хоть на миг. Взвиться пожаром до самых небес, опалив и их. Осветить этих людей, блуждающих в темноте. Пускай хоть на миг прикоснутся к жизни, к истине…».
Шум от крыльев взлетающей стаи птиц привлек его внимание – это Иван вспугнул стаю голубей, сидевших на дорожке. Птицы, сделав несколько широких кругов над ним, растворились в тумане. Алекс смотрел на птиц, но видел перед собой ни их и ни этот туман. Перед его глазами возникла картинка из его прошлого. Он явственно видел перед собой высокий белый забор, а на нем большие зеленые пятна. Его, перепачканного в краски и грязи, тянут две воспитательницы к корпусу спецшколы, в кабинет к директору. Он пытается высвободиться из их цепких рук, кричит, что он не сделал ничего плохого и его не следует наказывать. Его валят на землю, бьют по лицу, снова тащат к корпусу школы. Перед самым входом он вырывается, бежит от них. Его догоняют, валят на землю и тянут за ноги. А он видит перед собой только белый забор и летящих зеленых птиц…
– Дружище, нам пора возвращаться в палату. Уже поздно.
III
Время в клинике тянулось мучительно долго. Каждый проведенный день представлялся Алексу поменьше мере эквивалентом месяца на «свободе». К тому же вечерние диалоги с Петром Сергеевичем, главврачом, доводили его до такого состояния, когда хотелось лечь на кровать, укрыться с головой и не вставать уже больше никогда. Петр Сергеевич с хирургической точностью и небрежностью патологоанатома пытался вскрыть психику Алекса, вывернуть ее наизнанку и внимательно изучить то, что она из себя представляет. Так это все виделось Алексу, и он решительно сопротивлялся, пытаясь сохранить хоть небольшую частичку своей души нетронутой. В ответ на замкнутость своего пациента главврач ни раз, и ни два в отчаянье кричал тому, что тот совершенно не желает излечиваться. На что тот отвечал только грустной улыбкой. Алексу казалось, что понять его не сможет никто, ведь и сам он не мог понять до конца, что же с ним происходит.