На земле никто не виноват — всеми движет бездушная, чёрствая воля.
Санитар нависал, как священник на исповеди. А Филимону было нечем оправдаться: он не освободил мир от ужасов, не узнал тайного имени Бога.
«Всяка тварь стонет», — донеслось сквозь туман.
Голос, казалось, раздавался отовсюду, проникая за грань небытия, наполнял эхом бесконечное пространство.
Филимон ощутил в нём безмерную тоску, страстный порыв к спасению, он приподнялся на локте навстречу расходившемуся кругами звуку, и тут мир перевернулся, его покровы разлетелись, и Филимон увидел, что все люди — один человек, который принимает на себя муки человечества. Мириады жал вонзились ему в плоть, точно тысячи гвоздей прибили его к кресту, страдания всех живших и живущих обрушились на него, и от этой невероятной боли он закричал.
И мир исчез.
Братья Лифарь
Мосий и Карп расстались у тюремных ворот одногодками, а когда через десять лет Мосий вновь открыл их, то был на десять лет старше брата.
«Год в тюрьме — два на воле», — вылизывая тарелку хлебной коркой, учил он Лукьяна и Кузьму. Солнце катилось за подоконник, обед переходил в ужин, но Мосий не мог ни наесться, ни наговориться. Он отбывал срок с москвичами, и младшие братья, подперев щёки ладонями, слушали про столицу, где чужую жизнь пускают под откос, чтобы своя текла по кисельному руслу. Такие речи в Лютоборске были в диковинку, исколесив пол России, новости доходили сюда выцветшими, как старые газеты, и держались, как прошлогодний снег.
— А у нас Кузьма вроде знахаря, — похвастался вдруг хромоногий Лукьян, расплывшись, как блин.
Мосий навострил уши.
— Да брешет он… — смутился Кузьма. — Ничего особенного…
Но Мосий выпятил скошенный подбородок:
— Брось ломаться, выкладывай…
Вместо ответа долговязый Кузьма согнулся над братом, как журавль, обнюхал его сверху донизу.
— Не могу понять, — зашмыгал он носом, — один запах грубый — твой, а сквозь него другой пробивается — от девки, что ли, поднабрался?
— У меня десять лет девки не было, — оскалился Мосий. — А на что тебе мой запах?
Кузьма снова обнюхал его и отвернулся с дрожащими ноздрями.
— Ну, что нанюхал? — насторожился Карп. — Да не молчи, голова садовая…
Кузьма буравил глазами стену.
— Каждая болезнь по-своему пахнет, — тихо промолвил он, ковыряя обои. — А в его запахе смерть сочится…
Мосий побледнел.
— Ну ты, лепило… — начал он с напускной весёлостью.
— Меня прокурор приговаривал, теперь родной брат…
Никто не засмеялся.
Вытирая вспотевший лоб, Мосий беспокойно заёрзал.
Лукьян нервно зевал, обнажая мелкие, острые зубы, и вдруг соскочил с табурета:
— Так ты ж утром кобеля на цепь сажал…
Хромого, его догнали в дверях, толкаясь, вместе протиснулись во двор.
Под моросящим дождём, свернув набок лапы, лежал околевший пёс.
Перемешивая тяжёлое дыхание, братья сгрудились у собачьей будки.
— То-то всю ночь выл, — пнул мертвечину Карп, снимая ошейник.
А Мосий почесал затылок:
— Надо Кузьму в оборот пускать…
Через неделю у входа на лютоборский базар выросла постройка, в которой открылся косметический салон.
Место было бойким, и торговки повалили — той бровь выщипи, той угри сведи. Переступала порог красавица — глаза, как подсолнухи, а косят, у другой ресницы веером, а нос картошкой. Кузьма никому не отказывал.
Голосистый Лукьян, низенький, с оттопыренными ушами, ходил руки в боки, зазывая в салон, а Карп рыскал с бумажкой по деревням, закупая нужные травы. Деньги вышибал Мосий, Кузьма рук не марал, золотые они были, мял ими лица, крутил носы, щёки, лепил их заново, будто Господь из глины. «Лифарь — под глазом фонарь!» — дразнили Кузьму в детстве. Он злился, кидался в драку, а когда убегали, бросал камни. Теперь он стал важным, с большой головой и глазами, как пудовые гири, его любили женщины и ненавидели их мужья. Но судьба, как голодный пёс: привязалась — не отвяжется. «Лифарь — бабий лека.рь!» — обзывали его мальчишки, провожая на рынок.
И он опять швырял в них камни.
Привозила крестьянка мёду, солонины, а всё, что наторговала, в салоне оставляла. С Кузьмой приходили разбираться, но, когда встречал Мосий, задор пропадал.
— Клейма на вас нет! — только и орали себе под ноги.
— Бараны, — скалился Мосий, — стерегите лучше жён…